Пейзаж с падением Икара - [9]

Страшилка о Кире так глубоко въелась в мое мышление, что я зажимал ладонями уши, когда ступал на Тихий мост. Поход в школу и домой стал для меня испытанием. Другого пути не было — только треклятый мост соединял поселки. Я до сих пор помню, как, спотыкаясь, несся по нему, чувствуя холод в спине. Каждый раз мне казалось, что раздался всплеск — и звук этот словно сбивал с ног. Я был так напуган, что, прибежав домой, не разуваясь, пачкая ковер, спешил в комнату, хватал маму за подол платья и кричал:

— Это я! Я! Твой сын! Я вернулся!

Мама удивленно смотрела на меня, улыбалась.

— Зачем ты кричишь так? Я слышала, как ты вошел.

От этих слов ее внутри закипала радость. Я чувствовал такое облегчение и счастье, как будто был на волосок от смерти, но выжил, победил. И чтобы закрепить результат, я весь день ходил за ней и высказывал свое — собственное — мнение! И чтобы она меня точно услышала, я не просто говорил, но оррррал во всю глотку!

— Мам, мы сегодня Чехова проходили! Читали «Учителя словесности». Я так смеялся. Особенно мне понравился Ипполит Ипполитыч! Он такой смешной — все время говорит глупости!

Маму так утомляли эти мои излияния, что уже через семь минут она падала в кресло, закрывала глаза ладонью и говорила:

— Хорошо, хорошо, сынок, а теперь иди — поиграй.

И я, счастливый, бежал на футбольную площадку, где вопил, как Шаляпин — так, чтоб все меня слышали.

Отца очень веселила моя доверчивость. Я имел неосторожность рассказать ему эту легенду, и он частенько ради смеха делал вид, что не слышит меня, словно я проклят, словно я — и есть Кира. Примерно тогда у меня и развился этот нелепый страх — я стал избегать мостов. Сперва просто из суеверия (так многие избегают черных кошек), но постепенно легкая форма невроза переросла в настоящую фобию. Стыдясь, я тщательно прятал свои иррациональные истерики от близких — и до сих пор прячу — и любые доводы разума здесь бессильны. Да, иногда мне кажется, что я вот-вот потеряю дар речи — и это мой самый большой страх в жизни. Возможно, живопись для меня — это способ найти запасной путь для собственной речи…

Ведь отец всегда учил меня серьезно относиться к слову:

— У Джонатана Свифта, — рассказывал он, — есть история об ученых, которые разочаровались в языке, ибо считают, что слова никогда не смогут точно воссоздать мир и его предметы. Такие «ученые» носят с собой огромные мешки, набитые всяким хламом, и, когда им нужно описать какую-то вещь, они просто достают ее из баула и показывают пальцем. Казалось бы — гениально; что может быть наглядней, чем сама реальность? Проблема в том, что ни один человек не способен унести весь мир на своем горбу. Ведь именно для того, чтобы облегчить бремя реальности человеку был дан язык. Ведь слово, как ни крути, — это единица измерения человека. Н-н-но… — многозначительно добавлял он, — не забывай и про шутку Эзопа.

— Что это за шутка такая? — спрашивал я.

— Эзоп был рабом философа Ксанфа. Однажды, готовясь к пиру, Ксанф приказал Эзопу купить самое лучшее. Когда гости собрались, будущий баснописец внес в зал чашу и поставил на стол. Помедлив, улыбаясь, он поднял крышку. На дне кастрюли лежал… язык. На возмущение Ксанфа Эзоп ответил: «Ты велел купить самое лучшее. Язык объединяет людей, позволяет им выражать свою сущность, свои чувства. Язык рождает искусство. Без языка воображение не имеет смысла. Разве есть что-нибудь лучше?» Мудрый Ксанф оценил шутку и попросил Эзопа принести к столу самое худшее, желая посмотреть, что хитроумный раб придумает на этот раз. Эзоп накрыл кастрюлю крышкой, подождал минуту и, сказав «прошу», поднял крышку вновь. На вопросительный взгляд хозяина он ответил так: «Язык рождает лицемерие, ложь, глупость. Язык подменяет понятия, оскорбляет, предает. Любое насилие начинается с острого языка. Есть ли что-нибудь хуже?»

***

Возвращаясь в сумерках домой, я все еще думал о метаморфозах языка и не сразу заметил свет в окне своей квартиры. Увидев мелькнувший силуэт на кухне, я ощутил, как спину обдало морозом: да как он посмел — кто бы он ни был — врываться туда, включать свет? Я схватил корягу, лежащую неподалеку, — хотел зайти и врезать подлецу; но потом, подумав, улыбнулся и даже пожалел его — ведь дом был пуст, хоть шаром покати, — никаких ценностей кроме, разве что, книг и моих эскизов. Я представил себе лицо вора, стоящего посреди моей нищей комнаты, и рассмеялся — вот так конфуз!

Подходя к двери, я задумался о причинах, подтолкнувших этого человека к преступлению. Что было в его жизни? Трудное детство, побои, колония для беспризорных? Я представил себе руки грабителя — грубые, узловатые, с утолщенными суставами и грязными ногтями. Глупо, конечно, но грязные ногти у меня всегда ассоциировались с преступными намерениями. Родители приучили меня к тому, что телесная нечистоплотность напрямую связана с грязными помыслами. И потому я вырос таким брезгливым — в детстве очень боялся запачкаться — когда я видел грязь у себя под ногтями, мне казалось, что я сейчас вопреки своей воле пойду грабить банк или начну убивать людей. Но я не хотел никого убивать или грабить, поэтому старался почаще мыть руки.