Пейзаж с падением Икара - [45]

Сам Лжедмитрий старался быть максимально тактичным — он не приставал ко мне с вопросами. Я знал, что он следит за каждым моим шагом, но слежка не была слишком навязчивой, поэтому я не обижался.

Мы даже подружились — на почве любви к теннису. В одной из бесед он довольно грубо высказался об игре Марии Шараповой, я вступился за нее, разразился спор, и в итоге мы решили выяснить отношения на корте. Сама идея играть против старика казалась мне смехотворной, и я готовился к блицкригу, но… Его первая подача была такой тяжелой, что у меня заныло предплечье. Второй подачей он сделал эйс.

Мы играли на открытом корте, и постепенно вокруг нашей площадки стала собираться толпа — люди хихикали, глядя, как облысевший старик разделывает молодого, высоченного очкарика. Мы являли собой нелепую аллегорию — отцы и дети выясняют отношения. И «отцы» явно побеждали.

Когда Лжедмитрий почти всухую взял первый сэт, я всерьез забеспокоился — передо мной замаячила страшная перспектива: ведь проиграть старику — это всего лишь конфуз, но проиграть старику на глазах у смеющейся толпы — это уже ёб-твою-мать-какой-конфуз!

Его подачи напоминали удары молота по наковальне — боль в моем плече давно сигнализировала о близости серьезной травмы. Когда мы закончили, зрители зааплодировали ему, а я постарался как можно скорее скрыться от позора в раздевалке.

С тех пор я из принципа каждый четверг вызываю его на «дуэль», пытаюсь взять реванш — но тщетно: мое предплечье, кажется, начинает ныть еще до игры, предчувствуя бронебойные подачи старика.

— Вы с-с-совершенно не ум-меете проигрывать, — сказал он однажды.

— Это я-то не умею проигрывать? Да я каждый четверг вам проигрываю! Даже больше скажу: если я в чем-то и добился совершенства — то в поражениях.

— Не расс-с-с-страивайтесь так, — сказал он, поправляя струны своей ракетки. — Еще отыграетесь.

Больше всего во время наших сражений меня злила его невозмутимость. К концу первого сэта у меня запотевали очки, начинало щипать глаза от пота, а он ходил в своих дурацких белых кроссовках вдоль лицевой линии, подбрасывал ракетку и напевал что-то (у него, кстати, совершенно нет слуха!). Он унижал меня каждым своим движением, но я и не думал сдаваться — всякий раз, потерпев очередное фиаско, пожимая ему руку над сеткой, я тут же назначал встречу на следующий четверг. В этом, вероятно, был какой-то мазохизм, потому что я и сам уже давно не верил, что смогу переиграть его.

Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что эти наши сражения не были такими уж бесполезными, ведь именно после одного из них я смог, наконец, найти недостающее звено в его генеалогическом древе.

Это случилось 22 июля. Я зашел в раздевалку после очередного поражения, сел на скамейку и стал расшнуровывать кеды. Лжедмитрий зашел следом, сел напротив меня и глубоко выдохнул.

— С-с-сегодня вы, как н-н-никогда, были близки к победе, — сказал он.

— Избавьте меня от своей жалости. Без вас тошно.

— Хорошо. У-у-ух, что-то я вспотел с-с-сегодня.

— Неужели? Вы умеете потеть?

— Я п-потею еще лучше, чем играю, — он засмеялся собственной шутке. — С-с-сейчас пос-с-сижу чуть-чуть и в б-баню пойду. Вы со мной?

— Пас.

— Почему? Это же оч-ч-чень полезно. В-вам сразу станет легче. Mens sana in corpore sano, помните?

— Мне станет легче после другого афоризма: in vino veritas.

Я снял кеды, стянул вонючие сырые носки и бросил все в пакет.

— Подайте, пожалуйста, п-п-полотенце, — сказал он. — С-слева.

— Какое из них ваше? — спросил я.

— Б-белое.

Я протянул руку к полотенцам, но вдруг замер — потому что среди них не было белого.

— Я не уловил: какое полотенце ваше?

— Белое, к-крайнее слева.

Я взял крайнее полотенце и передал ему. Он перекинул его через плечо и как ни в чем не бывало направился в сторону сауны, шлепая вьетнамками по кафелю.

— Дмитрий! — окликнул я.

Он обернулся.

— Да?

— Я дал вам желтое полотенце.

— В с-смысле?

— Полотенце у вас на плече — оно ярко-желтое.

Он недоверчиво улыбнулся.

— Что вы имеете в в-в-виду?

— Я имею в виду, что цвет вашего полотенца — желтый, а не белый, — я схватил со стола оранжевое полотенце и поднял над головой. — Это какой цвет?

— Розовый, — сказал он без запинки.

Повисла тишина. Мы внимательно смотрели друг на друга.

— Вы разыгрываете меня? — спросил он, щурясь. — Если так, то я не понял шутки.

Дверь в раздевалку вдруг распахнулась, впустив на секунду гул толпы и грохот мяча с баскетбольной площадки. К столу подскочил всклокоченный, потный мальчишка, я придержал его за плечо и показал полотенце.

— Это какой цвет?

— Оранжевый.

— Молодец. Беги, играй дальше.

Малец достал из-под стола бутылку с в водой и помчался обратно, на ходу отвинчивая крышку. Когда он толкнул дверь, мы вновь услышали грохот баскетбольного мяча и свист кроссовок о лакированный пол площадки.

— Н-но я п-проверялся у офтальмолога, — сказал старик.

— Давно?

— Ну… года три назад. Или ч-четыре.

— Вам показывали таблицы Рабкина?

— К-кого?

— Ну… такие картинки с разноцветными кружочками?

Он помолчал.

— К чему вы к-к-клоните, Андрей?

— Вы дальтоник.

Он покачал головой.

— Но… это абсурд. Я бы заметил! Обяз-зательно зам-метил бы. Есть же светофоры. Я не вожу машину, но я же иногда вижу их — светофоры! Почему я не замечал? Разве т-такое возможно?