Пейзаж с наводнением - [16]

Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.

Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.

Речка тоже рябит; а земля в морщинах —

и думать забыла, поди, о своих мужчинах.

Там — одни пацаны. А от кого рожают,

знают лишь те, которые их сажают,

либо — никто, либо — в углу иконы.

И весною пахать выходят одни законы.

Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в роще

в землю смотреть и одеваться проще.

Там у тебя одной на сто верст помада,

но вынимать ее все равно не надо.

Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит,

где красота ничего не значит

или значит не молодость, титьку, семя,

потому что природа вообще все время.

Это, как знать, даст побороть унылость.

И леса там тоже шумят, что уже случилось

все, и притом — не раз. И сумма

случившегося есть источник шума.

Лучше стареть в деревне. Даже живя отдельной

жизнью, там различишь нательный

крестик в драной березке, в стебле пастушьей сумки,

в том, что порхает всего лишь сутки.

И я приеду к тебе. В этом «и я приеду»

усмотри не свою, но этих вещей победу,

ибо земле, как той простыне, понятен

язык не столько любви, сколько выбоин, впадин, вмятин.

Или пусть не приеду. Любая из этих рытвин,

либо воды в колодезе привкус бритвин,

прутья обочины, хаос кочек —

все-таки я: то, чего не хочешь.

Езжай в деревню, подруга. Знаешь, дурнея, лица

лишь подтверждают, что можно слиться

разными способами; их — бездны,

и нам, дорогая, не все известны.

Знаешь, пейзаж — то, чего не знаешь.

Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.

Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,

ты узнаешь себя. И серую краску рядом.

1992

Вид с холма

Вот вам замерзший город из каменного угла.

Геометрия оплакивает свои недра.

Сначала вы слышите трио, потом — пианино негра.

Река, хотя не замерзла, все-таки не смогла

выбежать к океану. Склонность петлять сильней

заметна именно в городе, если вокруг равнина.

Потом на углу загорается дерево без корней.

Река блестит, как черное пианино.

Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги.

Это — эффект перспективы, а не убийца. За два

года, прожитых здесь, вчера превратилось в завтра.

И площадь, как грампластинка, дает круги

от иглы обелиска. Что-то случилось сто

лет назад, и появилась веха.

Веха успеха. В принципе, вы — никто.

Вы, в лучшем случае, пища эха.

Снег летит как попало; диктор твердит: «циклон».

Не выходи из бара, не выходи из бара.

Автомышь светом фар толчею колонн

сводит вдали с ума, как слонов Ганнибала.

Пахнет пустыней, помнящей смех вдовы.

«Бэби, не уходи», — говорит Синатра.

То же эхо, но в записи; как силуэт сената,

скука, пурга, температура, вы.

Вот вам лицо вкрутую, вот вам его гнездо:

блеск желтка в скорлупе с трещинами от стужи.

Ваше такси на шоссе обгоняет еще ландо

с венками, катящее явно в ту же

сторону, что и вы, как бы само собой.

Это — эффект периметра, зов окраин,

низкорослых предместий, чей сон облаян

тепловозами, ветром, вообще судьбой.

И потом — океан. Глухонемой простор.

Плоская местность, где нет построек.

Где вам делать нечего, если вы историк,

врач, архитектор, делец, актер

и, тем более, эхо. Ибо простор лишен

прошлого. То, что он слышит, — сумма

собственных волн, беспрецедентность шума,

который может быть заглушен

лишь трубой Гавриила. Вот вам большой набор

горизонтальных линий. Почти рессора

мирозданья. В котором петляет соло

Паркера: просто другой напор,

чем у архангела, если считать в соплях.

А дальше, в потемках, держа на Север,

проваливается и возникает сейнер,

как церковь, затерянная в полях.

Февраль 1992, Вашингтон

Пристань Фегердала

Деревья ночью шумят на берегу пролива.

Видимо, дождь; ибо навряд ли ива,

не говоря — сосна, в состояньи узнать, в потемках,

в мелкой дроби листа, в блеске иглы, в подтеках

ту же самую воду, данную вертикально.

Осознать это может только спальня

с ее опытом всхлипывания; либо — голые мачты шведских

яхт, безмятежно спящих в одних подвязках, в одних подвесках

сном вертикали, привыкшей к горизонтали,

комкая мокрые простыни пристани в Фегердале.

(1992)

Семенов

Владимиру Уфлянду

Не было ни Иванова, ни Сидорова, ни Петрова.

Был только зеленый луг и на нем корова.

Вдали по рельсам бежала цепочка стальных вагонов.

И в одном из них ехал в отпуск на юг Семенов.

Время шло все равно. Время, наверно, шло бы,

не будь ни коровы, ни луга: ни зелени, ни утробы.

И если бы Иванов, Петров и Сидоров были,

и Семенов бы ехал мимо в автомобиле.

Задумаешься над этим и, встретившись взглядом с лугом,

вздрогнешь и отвернешься — скорее всего с испугом:

ежели неподвижность действительно мать движенья,

то отчего у них разные выраженья?

И не только лица, но — что важнее — тела?

Сходство у них только в том, что им нет предела,

пока существует Семенов: покуда он, дальний отпрыск

времени, существует настолько, что едет в отпуск;

покуда поезд мычит, вагон зеленеет, зелень коровой бредит;

покуда время идет, а Семенов едет.

(1992)

«Снаружи темнеет, верней — синеет, точней — чернеет…»

Снаружи темнеет, верней — синеет, точней — чернеет.

Деревья в окне отменяет, диван комнеет.

Я выдохся за день, лампу включать не стану

и с мебелью в комнате вместе в потемки кану.

Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонность

к поверхности, оставить претензии на одушевленность;