Пейзаж с наводнением - [15]

безразлично во что — в каплю на дне сосуда,

в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,

в цветы; еще поглощенные памятью о «сезаме»,

смотрят они на нас невидящими глазами.

Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши

будущем, в пресном стекле пузатых

ваз, где в пору краснеть, потому что дальше

только распад молекул, по кличке запах,

или — белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель»,

сводя с ума штукатурку, опережая мебель.

1990

«Я позабыл тебя; но помню штукатурку…»

Памяти Н. Н.

Я позабыл тебя; но помню штукатурку

в подъезде, вздувшуюся щитовидку

труб отопленья вперемежку с сыпью

звонков с фамилиями типа «выпью»

или «убью», и псориаз асбеста

плюс эпидемию — грибное место

электросчетчиков блокадной моды.

Ты умерла. Они остались. Годы

в волну бросаются княжною Стеньки.

Другие вывески, другие деньги,

другая поросль, иная падаль.

Что делать с прожитым теперь? И надо ль

вообще заботиться о содержаньи

недр гипоталамуса, т. е. ржаньи,

раскатов коего его герои

не разберут уже, так далеко от Трои.

Что посоветуешь? Развеселиться?

Взглянуть на облако? У них — все лица

и в очертаниях — жакет с подшитым

голландским кружевом. Но с парашютом

не спрыгнуть в прошлое, в послевоенный

пейзаж с трамваями, с открытой веной

реки, с двузначностью стиральных меток.

Одиннадцать квадратных метров

напротив взорванной десятилетки

в мозгу скукожились до нервной клетки,

включив то байковое одеяло

станка под лебедем, где ты давала

подростку в саржевых портках и в кепке.

Взглянуть на облако, где эти тряпки

везде разбросаны, как в том квадрате,

с одним заданием: глаз приучить к утрате?

Не стоит, милая. Что выживает, кроме

капризов климата? Другое время,

другие лацканы, замашки, догмы.

И я — единственный теперь, кто мог бы

припомнить всю тебя в конце столетья

вне времени. Сиречь без платья,

на простыне. Но, вероятно, тело

сопротивляется, когда истлело,

воспоминаниям. Как жертва власти,

греху отказывающей в лучшей части

существования, тем паче — в праве

на будущее. К вящей славе,

видать, архангелов, вострящих грифель:

торс, бедра, ягодицы, плечи, профиль

— все оборачивается расплатой

за то объятие. И это — гибель статуй.

И я на выручку не подоспею.

На скромную твою Помпею

обрушивается мой Везувий

забвения: обид, безумий,

перемещения в пространстве, азий,

европ, обязанностей; прочих связей

и чувств, гонимых на убой оравой

дней, лет, и прочая. И ты под этой лавой

погребена. И даже это пенье

есть дополнительное погребенье

тебя, а не раскопки древней,

единственной, чтобы не крикнуть — кровной!

цивилизации. Прощай, подруга.

Я позабыл тебя. Видать, дерюга

небытия, подобно всякой ткани,

к лицу тебе. И сохраняет, а не

растрачивает, как сбереженья,

тепло, оставшееся от изверженья.

1992

«Наряду с отоплением в каждом доме…»

Наряду с отоплением в каждом доме

существует система отсутствия. Спрятанные в стене

ее беззвучные батареи

наводняют жилье неразбавленной пустотой

круглый год, независимо от погоды,

работая, видимо, от сети

на сырье, поставляемом смертью, арестом или

просто ревностью. Эта температура

поднимается к вечеру. Один оборот ключа,

и вы оказываетесь там, где нету

никого: как тысячу лет назад

или несколько раньше: в эпоху оледененья,

до эволюции. Узурпированное пространство

никогда не отказывается от своей

необитаемости, напоминая

сильно зарвавшейся обезьяне

об исконном, доледниковом праве

пустоты на жилплощадь. Отсутствие есть всего лишь

домашний адрес небытия,

предпочитающего в итоге,

под занавес, будучи буржуа,

валунам или бурому мху обои.

Чем подробней их джунгли, тем несчастнее обезьяна.

1992

Послесловие к басне

«Еврейская птица ворона,

зачем тебе сыра кусок?

Чтоб каркать во время урона,

терзая продрогший лесок?»

«Нет! Чуждый ольхе или вербе,

чье главное свойство — длина,

сыр с месяцем схож на ущербе.

Я в профиль его влюблена».

«Точней, ты скорее астроном,

ворона, чем жертва лисы.

Но профиль, присущий воронам,

пожалуй не меньшей красы».

«Я просто мечтала о браке,

пока не столкнулась с лисой,

пытаясь помножить во мраке

свой профиль на сыр со слезой».

1992

Подражание Горацию

Лети по воле волн, кораблик.

Твой парус похож на помятый рублик.

Из трюма доносится визг республик.

Скрипят борта.

Трещит обшивка по швам на ребрах.

Кормщик болтает о хищных рыбах.

Пища даже у самых храбрых

валится изо рта.

Лети, кораблик, не бойся бури.

Неистовей, но бесцельней пули,

она и сама не знает, в ту ли

сторону ей

кинуться, или в эту. Или

в третью. Их вообще четыре.

Ты в этом смысле почти в квартире;

владелец — Гиперборей.

Лети, кораблик! не бойся острых

скал. Так открывают остров,

где после белеют кресты матросов,

где, век спустя,

письма, обвязанные тесемкой,

вам продает, изумляя синькой

взора, прижитое с туземкой

ласковое дитя.

Не верь, дружок, путеводным звездам,

схожим вообще с офицерским съездом.

Тебе привязанность к праздным безднам

скорей вредна.

Верь только подлинно постоянной

демократии волн с еенной

на губах возникающей в спорах пеной

и чувством дна.

Одни плывут вдаль проглотить обиду.

Другие — чтоб насолить Эвклиду.

Третьи — просто пропасть из виду.

Им по пути.

Но ты, кораблик, чей кормщик Боря,

не отличай горизонт от горя.

Лети по волнам стать частью моря,

лети, лети.

1992

«Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне…»