Пейзаж с эвкалиптами - [89]

Сбоку от них — площадка над водой, вся в пестрых домиках «караванов», веселый дачный городок, колеса, вдавившиеся от долгого стояния в траву, поднятые крышки навесов, занавески шевелятся, как флаги.

— Ты знаешь, мы здесь отдыхали каждое лето, когда я была маленькой. Папа любил бывать здесь. Тихо. Почти все — с детьми. Мы с Гарриком лазили по скалами и собирали всяких морских животных.

Смотритель площадки (или владелец), солнцем выдубленный мужчина неопределенного возраста в фетровой шляпе, линялых шортах на худых ногах, в рубашке джинсового цвета, дал им набрать пресной воды и умыться от проводки на площадке. Поговорил о чем-то с Наталией с приветливостью. «Ты знаешь, он еще помнит нас с папой!»

Почему она не замужем, эта милая женщина, с таким определенно русским обликом, что, наверное, в Москве ее спрашивали покупками обвешанные приезжие — как пройти к ГУМу?

Любила человека, вместе учились, потом он уехал в Англию к родным. Потом он женился там на девушке своего круга. Хотя тоже любил ее. Вот так. И теперь она просто не может ни с кем другим. Годы идут. Папа беспокоится за нее — как жить одной? У нее много друзей — в университете и в Англии, но все равно она не может… (Своя беда — под гримом благополучия…)

И ответом на все это, продуманное про себя, и на весь разговор с Наталией, семейный, вроде бы, с ее терзаниями не связанный, пришло: при чем тут Андрей? И зачем ей Андрей? С самого начала знала это, только не хватало честности сказать ему прямо, а все тянула, словно размышляла еще чего-то! И на это надо осудить себя безоговорочно — женская слабость, надежда, с которой приятно поиграть, как с куклой, радость ощущения, что ты кому-то нужна! Ничего не могло быть, потому что она тоже, там у себя, любила человека, который стоил того, чтобы любить его, и из-за одного этого можно считать полной и счастливой ее женскую жизнь! Потому что не каждой дастся такое. И перед всем тем горьким и ярким, как ветка рябины, — ничто детские дружбы Юрки и Илюшки, и даже ошибка замужества, когда «схватила», в растерянности, не своего человека. Был у нее такой единственный человек, служил ее стране и погиб (но эта уже история — иной книги). И любого другого — Андрея — она станет соизмерять с тем, и ничего не будет! Значит, все правильно!

Самолет взмывает над плоским зданием аэропорта, над серым блином из бетона — взлетным полем, над темноватым залом регистрации, полным незнакомых людей, и непонятных людей и непонятных надписей, над киосками «Дьюти фри» и турникетами, где нет ее уже, над горячей узловатой решеткой ограждения, от которой расходится чужая провожающая толпа, только фигурки маленькие стоят и машут внизу: дядя Максим, Гаррик с семейством, Андрей, Наталия…

Через какой-то промежуток времени, который она не может точно определить, потому что лежала выключившись, выжатая, как шкурка лимона, в комфортабельном кресле с нейлоновыми голубыми подушечками, она видит внизу через иллюминатор Красную пустыню. Ту самую, куда предлагал повезти ее брат Гаррик, где она не была и уже не будет. Сверху пустыня напоминала: кусок карты в красных и желтых разводах с отдельными крапами растительности; шкуру пятнистой кошки, у которой к тому же повыдергали большую часть шерсти; просто кусок ржавой потрескавшейся земли, что видишь под ногами у себя где-нибудь на Крымском побережье, когда из каждой щелочки, из немыслимо жестких камней, на сухих, по видимости, стеблях лезет пучками зелень (только в ином масштабе).

И нет конца и края на вдавленной, как чаша, плоскости этому разводью из твердой морщинистой почвы, и наслоениях чего-то красного и черного, точно в лишайниках…

Все это было видно отчетливо, как на экране телевизора — самолет летел низко, не набрал еще высоту или уже шел на снижение — Порт-Дарвин, самая горячая северная и последняя точка приземления в Австралии!

А еще через промежуток времени, достаточно большой, чтобы вместить не только все то, чем пытались ее накормить из стерильно упакованных коробочек красивые приветливые девочки и университетского облика мальчики-стюарды в этой летучей помеси отеля и кинотеатра, но и внезапную, влажную до удушья — пятьдесят два градуса! — ночь в Сингапуре, мясистые листья пальм в пересеченной огнями черноте, неживое дыхание кондиционеров в затянутом синим от пола до потолка номере отеля, и дневной, сбивающий с ног жар улиц, по которым хорошо было бездумно ходить, забытый, но знакомый запах Азии — толпы, лавчонок, острой еды, зелени (совсем черные швейцары в тяжелейших суконных ливреях стояли в подъездах стеклянных фирм на солнцепеке; житель с босыми ногами цвета темного дерева, в приличном пиджаке и черной шапочке сидел прямо на тротуаре и читал газету; машины с блеском проносились рядом; джонки или сампаны во всей своей многонаселенной живописности, как плавучие домики, качались под набережной, и прекрасные, как жемчужины, причудливые, как на старинных китайских вазах, ультразеленые острова плавали на ультраголубой воде бухты — если смотреть с вершины главной кудрявой горы; и боги — герои индо-китайского эпоса, многорукие, со свирепыми лицами, таращились на нее в том старинном парке, где все из крашеной глины — даже деревья, и оказаться в котором в темноте — потерять рассудок), после всего этого — посадка, ИЛ-62, Аэрофлот!