Пейзаж с эвкалиптами - [88]

Наталия стоит на полу, на коленях, застегивает ремешок чемодана. Энергичная маленькая рука, волосы — волной набок. «Пусти, я сделаю, — говорит Гаррик. — Я все ж таки мужчина!»

Наталия, вот кого жалко ей оставлять здесь — забрала бы с собой! Есть сын, есть родители, а сестры, с которой душу поделить — не было. Поздно она открыла ее, да еще на чужом материке. Вчера, когда все было сложено и сказано (долгие проводы — лишняя тягость), появилась на своей японской машинке: «Поехали на Красные скалы, мне нужно поработать, тебе — полежать!»

…На север, в сторону Барриер-рифа, не доезжая, совсем дикий берег. Сыпучий, цвета сурика, невысокий обрыв. Лежит на песке, набок днищем, ржавый железный остов — в коростах и выбоинах (пиратское судно!). Отлив отошел далеко и открыл камни, колючие, как ежи, красновато-бурые, полные морской живности — рачки ползают, шевелятся створками ракушек, и пахнет йодом, морской травой — хорошо!

Под кривым деревом воткнула зонт, разложила свои тетрадки. «Я взяла тебе Цветаеву — будешь читать?» Оказалось, «горит» диссертация, оказалось, срочно сдавать нужно профессору — русский фольклор, образы народных сказок (вот уж не думала, что такое изучают в Австралии!).

А она-то, она, путешественница, нагрянула, отрывала от дела — вези ее, показывай! Не по себе стало, лежала тихо, читала «Мой Пушкин», песок остывал, засоренный корнями, листьями, кусочками коры, что выбросит море. А потом, когда та отложила бумаги — кончила или устала, откинулась и вытянулась свободно всем своим телом, загорелым, тренированным теннисом: «Поговорим?» Ни с кем здесь больше, с Верой и подружками прежними, не могла она говорить о себе и своем, а с Наталией — смогла?

Просто нужно ей говорить сейчас с кем-то, достаточно близким, чтобы не кривить душой, и беспристрастным, чтобы сообща раскопать то, что мучит ее подсознательно в этом деле с Андреем, чтобы потом или осудить себя или сбросить со счета — все правильно!

Потому что в тот самый момент, когда готова была завершиться благополучной концовкой эта история кружения по Австралии, встреч и расставаний, она, вроде бы, находит человека, мимо которого беспечно пробежала в юности и который, если не то что — единственный на земле, но во всяком случае — стоит попытаться (а дальше — только самолет, ожидание писем, и вместе они ходят по старым соборам Загорска, в толпе интуристов, отделенные от этой толпы своим чувством, под фресками Рублева, вдоль бойниц, смотревших некогда в наглые глаза Самозванца, — так она нарисовала себе), в ту самую минуту, когда она, растворенная, шла под его рукой по шелковому песку к освещенным окнам его дома с кенгуровыми шкурками на площадках лестницы, — черный призрак ящичка с голубыми и красными кнопочками выскочил» ее сознании, как черт из коробочки, и все рухнуло. И уже не женщиной, способной дарить достоянием души своей и всем естеством, переступила она порог его дома. Андрей почувствовал это. Только как истолковал — неизвестно…

Не было ничего, кроме странно-тягучего вечера перед телевизором, где крутилась неизвестно какая серия «Анны Карениной» (во всяком случае, далеко еще до роковых паровозных колес!), и ночи на пустой огромной гостевой кровати в гулком доме, ставшем вдвойне чужим, и утра, когда он постучал к ней: «Пойдем купаться», и просто — дня спокойного солнца на прощание.

И теперь она кляла себя, что дала в мыслях дорогу этому черному призраку. Что не права была. Не справедлива. Не поняла. Не подошла. Не ответила добром в общем-то одинокому человеку. Усомнилась в искренности! Потому что никакой связи не могло быть между ними и той парой, девочкой, с той же улицы Железнодорожной! А впрочем, что она знает о нем? Память услужливо подсказывала ей, что были они знакомы тогда еще, не сами — в силу возраста, а семьями — наверняка, поскольку лишь узкая полоска с выбитым дождем булыжником покатой улицы Соборной разделяла их дома и даже заборов не было в период сорок пятого года, сожженных на костры двумя валами прокатившихся через их улицу армий (сначала — квантунской — окопы, укрепления, потом советской — танки «рокоссовцев», части Мерецкова — заборы растаптывались, как трава, под поступью истории!).

Та девочка — смогла. А почему, она уверена, не сможет он? Не слишком ли поспешное это предложение руки? Или тоже — кому-то нужно было, чтобы она осталась? Боже мой! До чего можно додуматься, словно вовсе ничего святого, человеческого нет на земле! Все доброе к Сашке потеряла она через тот подлый ящичек, хотя он ни в чем не был виноват, по видимости… Теперь убит Андрей — в ней самой, она чувствовала это, и даже если он приедет и они сообща будут ходить по соборам Сергиевой лавры, ничего это не спасет и не исправит. У мысли нет возвратного хода. Это не ролик магнитной лепты, что запросто можно прокрутить в обратную сторону и стереть запись — как не было!

Но именно всего этого не должна она рассказывать Наталии — прямой взгляд, чистое сердце — никакого отношения к ней не имели эти мутные эмигрантские дела! Потому, что выросла та в Австралии и любила, как свое, — буш и крокодиловые заросли, и ездила в экспедиции по изучению быта аборигенов от университета — ее земля здесь. И кроме того, как подарок — земля России, где была она на конференции в МГУ, и на Москву смотрела с радостью, и никто не подсовывал ей черного ящичка. Открыть ей те мелкие мерзости, что проделаны были на Мельбурнской дороге, — нет, нельзя! Гневом распалятся синие «рязанские» глаза, по меньшей мере. Зачем это пул «но в последний их день, под осенним холодком на Красных скалах!