Пейпус-Озеро - [8]

– Да, товарищ, – сказал он. – Поистине мы с вами дурака сваляли. Там жизнь, там!

– Где?

– За Пейпус-озером. И только отсюда, с этого кладбища, я по-настоящему, так сказать, вижу Русь и знаю, что она хочет…

– Ничего не хочет, – занозисто проговорил Николай Ребров. – Все хотят, чтобы красные сквозь землю провалились. Аксиома. И как можно скорей.

– Кто все-то?

– Как кто? Все! Спросите крестьян, спросите горожан…

– Да, да!.. Спросите кулаков, купцов, долгогривых, зажиточных чиновников, у которых свои домишки… Так?

Они вступили в небольшой хвойный перелесок. Налево – просека. Слышался крепкий стук топора. С лаем выскочила черненькая собачонка – хвост калачом.

– Нейва! – крикнул прапорщик Ножов. Собачонка насторожила уши, завиляла хвостом. – Подождите, товарищ. Вот присядьте на пень… Нате папироску, я сейчас.

Ножов рысью побежал по просеке, собачонка встретила его по-знакомому и оба скрылись в лесу.

Вскоре топор замолк.

Николай Ребров, затягиваясь крепким табаком, старался привести в порядок свой разговор с Ножовым. Почему прапор думает, что только отсюда можно разглядеть, что хочет Русь? И что он в этом деле понимает? Или вот тоже Павел Федосеич… Ведь за дело взялись люди поумнее их: генералы, адмиралы, может быть, из царской фамилии кой-кто, наконец, такие известные головы, как Милюков, Родзянко, Гучков… А у них кто? Там, за Пейпус-озером? Кто они? Даже смешно сравнить.

По просеке, прямо на юношу, мчался заяц, и где-то с визгливым лаем, невидимкой носилась собачонка. Саженях в трех от замеревшего юноши заяц присел, поднялся на дыбки и стал водить взад-вперед длинными ушами. Николай Ребров гикнул и бросил шапку. Заяц козлом вверх и – как стрела – вдоль опушки леса. За ним собака. Николай тоже побежал следом с диким криком, хохотом и улюлюканьем, но измучился в сугробах и, запыхавшийся, вернулся на шоссе. От просеки, не торопясь, нога за ногу, шел прапорщик и сквозь темные очки читал газету.

– Свеженькая, – сказал он, тряхнув газетой, его сухощекое лицо расплылось в улыбке.

– Откуда? – удивился юноша.

– Из России… Только чур – секрет… Тайна. Поняли? А вот тут еще кой-что… Повкуснее, – и он похлопал себя по оттопырившемуся карману, откуда торчал тугой сверток бумаги. – Эх, денег бы где достать…

– Зачем вам?

– Как зачем? А разве это даром? Думаете, это дешево стоит? Впрочем, у них отлично, так сказать, поставлено.

– Что?

– Фу, недогадливый какой. Да пропаганда! Ведь здесь, если хотите, очень много наших агентов, большевиков. Ну, и…

– Почему – наших? Разве вы большевик?

– А как вы думаете? – Ножов поднял очки и прищурился на юношу. Потом, спокойно: – Нет, я не большевик… Не пугайтесь. – И… – он погрозил пальцем, – и – молчок. – Последнее слово он произнес тихо, но так внушительно, с такой скрытой угрозой в глазах и жесте, что Николай Ребров весь как-то сжался и растерянно сказал:

– Конечно, конечно… Будьте спокойны, товарищ Ножов. – Ну, а вот об'ясните мне: почему наша армия потерпела такое фиаско?

– Какая наша армия? – оторвался Ножов от чтения на ходу. – Ах, армия Юденича? Да очень просто. Тут и немецкие интрижки против союзных держав: Германия себе добра желала, Франция с Англией – себе. А об России они не думали. А потом этот самый Бермонд… Слыхали? Который именовал себя князем Аваловым. Слыхали про его поход на Ригу против большевиков? Нет? Когда-нибудь после… Долго рассказывать… Ну, еще что?.. Раздор в командном составе армии, шкурничество, паршиво налаженный транспорт, взорванный возле Ямбурга мост… Словом, одно к одному так оно и шло. А главное – реакционность наших командиров. Как же! Их лозунг «Великая, неделимая». Самостоятельность Эстонии к чорту на рога. После взятия Питера мы мол двинемся на Ревель". Вот Эстония нам и показала фигу… Вы что улыбаетесь?

– Да, думаю, что все это к лучшему, – несмело сказал Ребров.

– Наш разгром-то? Конечно, к лучшему!

Глава 5. Пустота и одиночество. Причина забастовки превосходительной ноги.

Время тянулось серое, однообразное. Наступил декабрь. По канцелярии необычайно много дела. Николай Ребров был принят в штат по ходатайству поручика Баранова, он получил нашивку за толковое исполнение бумаг. Писаря злились, за глаза называли его «барчонком» и дулись на начальство, что выделяет своих, белую кость, ученых, а на простых людей им – тьфу.

Масленников, как-то вечером, когда в канцелярии никого не было, встал, одернул рубаху, кашлянул и дрогнувшим голосом сказал ад'ютанту:

– Ваше благородие… А ваш нашивочник-то новый с Ножовым путается. Все вдвоем, да все вдвоем. Куда-то ходят…

Мускулы крепкого лица поручика Баранова нервно передернулись:

– Не твое дело! – крикнул он. – Тебя я спрашивал? Отвечать только на вопросы! Я тебя заставлю дисциплину вспомнить!

Масленников по-идиотски разинул рот и сел.

За последнее время поручик Баранов раздражителен и желчен. Виски его заметно начали седеть, крепкий упрямый подбородок заострился. Из центра, правда, в секретных бумагах, приходили неутешительные вести: северо-западную армию вряд ли будут вновь формировать, и всему личному составу грозит остаться не у дел. Об этом знал и Николай Ребров: кой-какие случайно подхваченные обрывки фраз между генералом и поручиком, кой-какие прошедшие чрез его руки бумаги, лаконичные и мрачные записки от Сергея Николаевича и, главное, широкая осведомленность прапорщика Ножова.