Пейпус-Озеро - [42]

Все молчали. Трофим Егоров вяло сказал:

– Пойдемте, ну их… Один чиновник… другой торгаш… Ветер, ночь.

Ночь, действительно, надвинулась, ночь дыхнула мраком, вспарусила небеса, заблестела звездами. А сзади, под мраком, под звездным небом, из ослабевших рук Сидорова и Илюшина валились наземь двое:

– Нет, нет, не мммогу-у-у… – стонал старик… – Берите дом во Пскове, все отдам… Несите меня, братцы… Не ммогу… – застывшие ноги старика не разгибались, кисти рук белы, как снег, он свернулся в большой калач, и слова его были мерзлые, едва слышные.

Не мог встать на ноги и Червячков.

Лука твердо подошел к ним, рванул сначала Сидорова, потом Илюшина за шиворот:

– Идем, дьявол вас заешь!

Сидоров упал, поднялся, закричал:

– Надо артелью тащить!.. Чего дерешься?!

Лука опять встряхнул его за шиворот, ударил по затылку:

– Подыхать тут с вами. Иди, чорт святой!.. Ну!

Бросили, выровнялись с артелью и вперед. А сзади вой, плач, крики.

– Не оглядывайся! – резко приказал Лука.

Артель надбавила шагу. Вой и крики усилились. Николай зажал ладонью уши.

– Не оглядывайся, – сказал Лука надорванно и засопел.

– Бра-атцы… Бра-а-а-тцы… – доносилось с ветром.

Страшный визг, нечеловеческий и острый, резанул морозом по спинам беглецов.

– Не оглядывайся, – скрипучим, пропащим голосом едва выдавил Лука, из вытаращенных глаз его градом покатились слезы.

Сидоров остановился:

– Прощайте, други… Идите помаленечку… А я… – он поклонился в пояс и косоплече побежал назад.

Никто не обернулся, шли, как шли: жизнь влекла вперед, в гору, в родную даль. Лука сморкался.

* * *

Но смерть стала настигать и их. Первый упал Трофим Егоров.

– Сил нет… Заме… замерзаю…

– Ты! Убью, чорт! – вспылил Лука.

Повалился и Николай.

– Измаялись мы, Лука, – проговорил Егоров. – Поспать бы…

– Огня бы… – Поесть бы… – Хо-оло-дно…

– Что ж, ребята, неужто смерть? – уныло сказал Лука и замигал. – Неужто возле своего берега пропадать…

– Где он, берег?! – подавился слезами Илюшин. – Поводырь, чорт… Погубитель. Слепых тебе водить. Ведь околеваем мы…

Широколобая луна жгла холодом. Мороз усиливался. Егоров, свернувшись в клубок, как собаченка, лежал на бриллиантовом снегу, скулил. Николай с Илюшиным не попадали зуб на зуб, корчились от стужи. Лука подпрыгивал, ругался, клял судьбу. Илюшин вскочил, перевернулся, опять упал и заплакал, что-то бормоча. Николай Ребров поймал ухом, что похожий на мальчишку писарек прощается с белым светом, с матерью, и тоже заплакал, но тихо, скрытно, горько:

– Несчастный, несчастный, несчастный, – монотонно твердил он, как в бреду.

На беглецов катилась смерть, кругом мертво и тихо, бескрестный погост Пейпус-озера выжидающе белел.

Илюшин высморкался, протер глаза и вдруг радостно, как ястреб:

– Огни, огни!

– Где? – завертел головой Лука. – И впрямь – деревня, – сразу погустевшим голосом проговорил он. – Молись.

Илюшин визжал, прыгал козлом от одного к другому.

– Боже правый, господи… – бухал Лука головой в снег. – Ох, мати богородица… Детушки, жана…

Тормошили Луку, целовали в лохматые волосы, в провалившиеся мокрые щеки.

– Лука Арефьич!.. Батюшка… Отец родной… Пойдем.

Словно медвежьей крови влили в жилы, словно отхвостали ноги в жаркой бане веником, четверо путников зашагали на огни. И только тут, в этот судный миг, каждый понял до конца, каждый оценил по-своему, что такое жизнь, что такое гибель, и из гибели в радость, из смерти в жизнь устремился каждый.

А впереди, и совсем недалеко, темной полосою берег. Два-три огонька, как едва различимые искорки все шире, все ярче зажигают душу путников, и в их остуженной крови вспыхивает и трепещет великая радость бытия. Только теперь Николай вспомнил вслух:

– А как же те? Трое-то?

Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и – уползай прочь, в гибель, в смерть, на тропе лежащий.

– Огонек погас… И другой… Лука! Огни погасли…

– Ничего. Ложатся спать.

Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И вдруг все четверо в один страшный крик:

– Вода!!

Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня, заблестела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении смотрелись путники в холодное отражение луны.

– Озеро вскрылось у берегов, – охнул Лука, лицо его вытянулось, и шапка полезла на затылок. – В жизнь не попасть… Давайте всем миром гайкать… Авось лодку подадут.

– А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.

Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по ледяной воде, ощупывая жердью дно:

– Это наледь! Иди, товарищи, – закричал он. – Это с берега снег согнало, а лед осел…

Вода забурлила, зафыркала от четырех пар ног, как от винта парохода, луна расплескалась на тысячи головастиков и змеек, пустившихся в серебряный скользящий пляс. Вода не глубока, едва хватала до колен, промерзшие в лед ноги удивились обнявшему их мокрому теплу.

Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим избам с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам, к покрытым седым мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с криком, как желторотая стая воронят!