Пейпус-Озеро - [34]

– Большевики стараются, ваше превосходительство, сделать народ счастливым, тогда он будет добродетельным, – несмело вставил юноша.

Но генерал не расслышал.

– Слушай-ка, Ребров, а хочешь чаю? Позвони Нелли… Ты знаешь ее? Ах, хороша девчонка, хороша… Слушай-ка, Ребров. Ну, а кто вкусней по-твоему: эстонки или русские? Хе-хе-хе-хе… А я чрез три-четыре дня – в Париж… И можешь быть уверен, Ребров, что скоро эта сволочь-большевики полетят к чорту. Европа никогда не допустит такой наглости, она им покажет, как аннулировать долги. Да Европе стоит только захотеть: положит их вот сюда, на ладошку – щелк и нету, слякоть одна, – генерал щелкнул по ладони и сладострастно захехекал. – Вот, что значит Европа!

Николай Ребров от чаю отказался, поблагодарил генерала и ушел.

* * *

– Петр Петрович, а я к вам, – сказал он, входя к поручику Баранову. – Что ж вы нам изменили?

– Что, в чем дело? – остановился офицер среди комнаты, желтые кисти его халата колыхались.

– Генерал сказал, что вы с ним едете в Париж.

– Какой вздор! У генерала разжижение мозга, или слуховая галлюцинация. Я бегу с вами… – последние слова поручик сказал тихо, почти шопотом; он стоял руки назад и опустив голову.

– Вы здоровы ли? У вас красные глаза, вы плохо спали, должно быть.

– Что? – рассеяно переспросил поручик, не подымая головы. – Нет, спал… Должно быть, спал… Спал или нет? Что? – волоча нога за ногу, он подошел к письменному столу, переставил с места на место чернильницу, подсвечник, подстаканник, сделанный из винтовочных патронов, взял спичку, переломил, бросил, взял со стола недоконченное письмо, прочел, качнул головой, сказал: – Да, да. Пиф-паф. Сегодня вечером… – он опять заходил по комнате, хмуря брови и о чем-то тяжко размышляя.

Юноша встревожился. Он следил за Петром Петровичем, сосредоточенным взглядом, силясь понять, что происходит в душе этого близкого ему человека.

– Мы бежим в субботу, Петр Петрович, в ночь.

– А?! – вскинул тот опущенную голову. – Ах, да… про это… Ладно. У нас сегодня что?

– Четверг.

– Четверг, четверг… да-да-да… четверг… Завтра пятница, послезавтра суббота… Так-так… Замечательно, – чему-то подводил он итоги, его лицо вдруг улыбнулось, он подозвал юношу к столу и ткнул указательным пальцем в мелко исписанный лист почтовой бумаги. – Вот, Николаша… завтра утром на этом самом месте будет лежать это самое письмо. Отнесешь его по адресу… Понял? По адресу. В собственные руки баронессы.

– Но баронесса, Петр Петрович, уехала с Белявским.

Поручик дрогнул и быстро попятился:

– Что-о?!

– Они сегодня уехали: я сам видел… На тройке. И сзади большой сундук.

Поручик крепко стиснул зубы: на скулах заходили желваки. Белки глаз вдруг пожелтели, взгляд запрыгал с предмета на предмет.

– Подлец, мерзавец, трус!.. Бежал, – с злорадным презрением выдыхал поручик, дергая подбородком. Он сорвал с головы тюбитейку, скомкал ее и бросил об пол: – Подлец! – Он описал правой ногой, как циркулем, дугу, резко вскинул руки вверх, вперед и в стороны: – Так… Мерси-боку… Мерси-боку, – зашагал по комнате, все так же выбрасывая руки, лицо кривилось, дергалось, два раза грохнул кулаком в стол, в клочья изодрал письмо и крикнул: – Можешь итти, Ребров!.. Можешь итти… Да-да. Можешь итти. Прощай, Ребров… До субботы… Да-да, – с треском двинул ногой кресло, подпер щеки кулаками и закрыл глаза.

Изумленный Николай Ребров пошел на цыпочках к выходу. Возле двери обернулся и взглянул на Петра Петровича. Поручик все так же стоял с запрокинутой головой и накрепко закрытыми глазами. Николай Ребров медленно притворил за собою дверь и лишь направился по коридору, как там, за дверью загрохотал дикий, страшный хохот поручика Баранова.

– Что такое? – на месте замер Николай.

* * *

Дома он нашел пакет. Там записка Павла Федосеича и письмо во Псков на имя Клавдии Тимофеевны Томилиной. В записке Павел Федосеич сообщал, что он бежать раздумал, он выждет более благоприятных обстоятельств, а пока что ему и здесь не плохо. Записка написана длинно, бестолково, с наставлениями, как жить, с покаянными излияниями заблудшей души, с размышлением о том, что есть отечество, национальная гордость и гражданский долг. Видимо, записка сочинялась с перерывами, за бутылкой водки: в начале почерк был мелкий, как бисер, потом буквы становились крупней и крупней, под конец они шли враскачку, враскарячку, большие и нескладные, то падая плашмя, то кувыркаясь, как захмелевшие гуляки.

Николаю Реброву было грустно и от этого письма и от свидания с поручиком Барановым. Неужели он, такой выдержанный и холодный, влюблен в эту великосветскую, сомнительной красоты и свежести, куклу? Впрочем, Николай знает ее лишь по грязным солдатским сплетням и случайным встречам в парке.

Николай спал тревожно, болезненно. Ему снилась сестра Мария.

* * *

Весь следующий день прошел в лихорадочном приготовлении к побегу. Трофим Егоров старательно помогал ему. Ну, кажется, все готово.

Вечером, когда месяц засеребрился в небе, юноша пошел к поручику Баранову.

– Ах, вы дома, Петр Петрович?

– Да. Вот сижу. Размышляю. Поди сюда. – Юноша, на цыпочках, всматриваясь в лицо офицера, подошел к маленькому столику между окнами, за которым, перед походным зеркалом, сидел поручик. На столе открытая баночка с белым порошком. – Это кокаин, – сказал поручик хриплым голосом. Его лицо изнуренное, под глазами темные тени. – Хочешь нюхнуть? Нет? Напрасно. Помогает. Да-да, брат Николаша. Случаются моментики. Конечно, морфий лучше, но где ж его в такой дыре найдешь? – Поручик поддел тупым концом пера щепоть кокаина и втянул сначала правой, потом левой ноздрей. – С хиной, чорт бы их подрал. Его надо два грана вынюхать, чтоб толк был… – Он нюхнул еще. – Ну, до свиданья. Иди… Прощай… Стой, стой, Николаша! – он обнял юношу, перекрестил и сказал: – Прощай.