Певец тропических островов - [157]

VII

— Вам дурно? — наклонился он к Барбре. И заметил, что рот у нее полуоткрыт, а на нижней губе пузырится пена. Глаза были закрыты. — Посмотрите на меня! — крикнул Леон. Что-то под его согнувшимся туловищем зашевелилось, и опять затрещал шезлонг. Он протянул руку и, подчиняясь скорее инстинкту, чем здравому смыслу, пальцем приподнял веко Барбры.

Странное дело: веко не опустилось, а так и осталось открытым. Барбра смотрела на него одним глазом.

— Ха!.. — закричал он и, схватив со стола стакан, плеснул ей в лицо содовой водой. Ничего — тот же неподвижный взгляд. Тогда Леон обхватил ее запястье и попытался найти пульс.

Делал он это неумело, большим пальцем, не зная, что пульс надо искать остальными четырьмя. Возможно, пульсация его крови слилась с биением пульса — во всяком случае, ритм, который он уловил, совпадал с ритмом его тревожно колотящегося сердца. Так ему моментами казалось. Иногда же он вообще ничего не чувствовал под своим большим пальцем. Вдруг до него дошло, что пальцы у него мокрые от ее пота. Вначале он даже подумал, что это от содовой воды, — очень уж обильный был пот. Но когда другой рукой дотронулся до ее плеча, ему почудилось, будто он прикасается к человеку, только что вылезшему из холодной воды. Прошла секунда. Кофе! — подумал Вахицкий и выпустил ее руку, с испугом заметив, как тяжело она упала на платье. Он склонился над заставленным посудой столиком. Перед ним кроваво поблескивали стаканы, сифон и фарфоровые кофейные чашечки. Какая моя, а какая ее? — пытался вспомнить Леон, хотя в данную минуту это не имело значения. И вдруг почувствовал на себе взгляд — кто-то за ним следил.

— Кто там? — крикнул он, обернувшись.

Но перед ним спокойно серела пустая цементная крыша — лампочки в тот вечер почему-то не горели. В темном садике внизу смутно маячила лишь полуразвалившаяся эстрада — во мраке розовел ее контур под похожей на раковину крышей. Зато среди листвы Леон как будто различил два более светлых, чуть колышущихся пятна.

— Пани Штайс! Официант! — закричал он во всю глотку.

Ответом ему был чудовищный грохот металлических тарелок, сопровождаемый назойливым ритмичным гулом. Проклятый граммофон, негодовал Леон, дернуло же эту Штайс повернуть его трубой к лестнице!.. Прошла еще секунда. Ощущение, будто кто-то за ним наблюдает, не пропадало. Схватив чашку, Вахицкий поднес ее к губам Барбры. И тут наконец понял, кто за ним неотступно следит: это был ее открытый глаз — красноватый, стеклянно поблескивающий. Отчего веко не опускается — может быть, Барбру разбил паралич? Леон не знал, что и думать. Прошла еще секунда. Держа в одной руке чашку, пальцами другой он опустил веко. Умерла! — молнией пронеслось в голове. Пролетела еще одна, наверное ужо четвертая, секунда. Тут в голове Леона мелькнуло какое-то воспоминание, где-то прочитанное описание обморока или чего-то в этом роде. Дать ей пощечину! — подумал он, И, поставив чашку на стол, ладонью ударил Барбру сначала по правой, потом по левой щеке. Звук ударов замер в воздухе, как эхо резко оборвавшихся аплодисментов. Голова девушки безвольно качнулась. Но потом она прижалась щекой к полотняной спинке шезлонга и как будто… ожила. Во всяком случае, когда Леон просунул ей под щеку ладонь, голова оказала сопротивление.

— Панна Барбра, вы меня слышите? — закричал он прямо ей в ухо. Ее губы шевельнулись. — Это кофе. Выпейте глоток. Один глоток! — Он поднес ей ко рту чашечку. Судорога отвращения передернула ее лицо с закрытыми глазами.

— Ме… ня т… тошнит… тош… — скорее угадал, чем услышал Леон.

Ага, тошнит, значит, беременна! — опять невольно мелькнуло у него в голове. Почему-то ему все еще казалось, что это какие-то женские дела.

— Заставьте себя, — настаивал он. — Вам необходимо выпить глоточек кофе!

И умолк. На нижней губе Барбры все сильнее пузырилась розовая пена. А может, это кровотечение?.. Леон не сразу сообразил, что слюна окрашена красноватым светом луны. Впрочем, это и не была обычная слюна — скорее липкая пенящаяся жидкость. Что же это? Леон в таких вещах был полный профан, сталкиваться с болезнями ему никогда не приходилось. Прошла пятая или шестая секунда. О господи, что же это такое? — подумал Вахицкий. Теперь он смотрел не на ее лицо, а на топкую талию и бедра. Ноги Барбры согнулись в коленях, отчего шезлонг, содрогнувшись, чуть не подскочил, и резко выпрямились. А потом, сдвинутые вместе, перевалились через край. Наверное, ее сейчас вырвет! — решил он. При выкидышах, кажется, такое бывает.

— Пани Штайс! — закричал он, теряя голову.

И опять, ему ответило пиликанье скрипок и оглушительный гром медных тарелок. Тогда он бросился к люку, прямоугольное отверстие которого чернело в двух шагах от него.

Внизу мерцал слабый огонек, вырывая из мрака несколько нижних ступенек лестницы. Прямо в лицо Леону гудела труба граммофона. Он буквально скатился по лестнице и бросился к стойке. Несмотря на то что преодолеть эти несколько ступенек было не бог весть как трудно, Леон тяжело дышал.

— Где все? — с отчаянием и яростью выкрикнул он.

На краю стойки голубела огромная лилия граммофона, возле которой стояла незажженная керосиновая лампа. Стул за кассой был пуст — на нем лежало небрежно брошенное кружевное покрывало с торчащими спицами. Вахицкий кинулся к двери, выходящей к Висле, и на пороге остановился, озираясь: ночь, будто пронизанная красноватым свечением укрытых во тьме гранатов или рубинов, темная ночь! Он поднес ко рту ладони и закричал что было сил: