Певец тропических островов - [150]

В конце концов он решил рассказать кому-нибудь о том, что произошло. Только кому? После недолгих колебаний он остановился на двух вице-министрах, о которых по рассказам матери знал, что они отличаются порядочностью и не применяют в политике недозволенных приемов. Адвокату Гроссенбергу так никогда и не довелось узнать, кто были эти господа: вице-министров в любом государстве было и будет предостаточно. "Порядочных людей по фамилии лучше не называть", — заявил впоследствии Вахицкий. Как это ни смешно, он, пожалуй, был прав. Выражение "порядочность" в те времена имело едва ли не отрицательный оттенок. Варшавский шлягер: "Я расчетливый подлец, вот и хорошо!" — такой, казалось бы, трогательно-плутовской, отдающий Повисльем — добрался до министерских кабинетов и там, в устах государственных мужей, звучал, гм, довольно-таки тревожно. Шлягер этот, можно смело сказать, занимал второе место после официально признанной песни легионеров "Мы, Первая бригада".

Мы, Первая бригада,

Дружина мы стрельцов!..—

пелось при каждом более или менее подходящем случае: например, на открытии или закрытии конгресса ученых либо эсперантистов. Публика вставала со своих мест и снова садилась, шаркая ногами. Организацией подобных конгрессов и торжеств обычно занимался какой-нибудь старый легионер, осыпанный наградами полковник, по прихоти Маршала назначаемый то на одну, то на другую высокую должность. Дед мог буркнуть: "Приказываю вам с сегодняшнего дня быть эсперантистом!", и полковник без разговоров становился последователем Заменгофа[72]. Итак, спев песню, публика садилась, и полковник тоже усаживался в свое кресло, с тою лишь разницей, что рот у него оставался полуоткрыт, и сидящие рядом могли слышать, как он напевает: "Я расчетливый подлец, вот и хорошо!"

Однако — ближе к делу! Порядочность, как позиция, кардинально отличалась от позиции расчетливого подлеца. Поэтому, когда какую-нибудь шишку называли порядочным человеком, многие воротили нос. И добавляли со смешком: "Катон!" Либо: "А, это так называемый реформатор!" Иной же раз можно было услышать и такие поразительные заключения: "Этот из тех, которые, если не воруют сами, думают, что все остальные непременно должны воровать! Вы понимаете, что я имею в виду?" И собеседник согласно кивал в ответ.

По всей вероятности, оба вице-министра, с которыми Леон решил поделиться своими сомнениями, принадлежали к категории Катонов. Одному из них он просто позвонил по телефону. Сославшись на мать и упомянув про их квартиру на Польной, Вахицкий напомнил вицеминистру о своем существовании и тут же принялся неосмотрительно оперировать глаголом "казаться". Он честно признался, что в тот вечер изрядно "перебрал" и поэтому ему показалось, что где-то на Новом Святе (кажется) в некоем танцевальном зале (опять: так мне кажется) состоялся совместный польско-украинский ужин, на котором — точно он не знает, но такое у него создалось впечатление — произошло то-то и то-то, после чего какой-то капитан отвез его, Вахицкого, в гостиницу и по дороге, насколько помнится, нахально положил ему руку на плечо.

В трубке воцарилось неодобрительное молчание. Наконец вице-министр заговорил, причем весьма загадочно: он заявил, что "в политике самое важное — в каком состоянии руки!". Что, простите? — удивился Вахицкий. И узнал, что руки должны быть вымыты мылом и отдраены щеткой. Трубка тарахтела минуту или две, пока даже по телефону не стало видно, что вице-министр показывает свои безукоризненно чистые ладони. Тут Леон понял, что дал маху и уж по телефону, во всяком случае, ничего не добьется, почему решил второго министра посетить лично.

На сей раз, сидя у того в кабинете, обставленном якобы по-спартански, Вахицкий следил за тем, чтобы не злоупотреблять глаголом "казаться". Только однажды это слово сорвалось у него с языка.

— Меня удивляет поведение этого подполковника, — сказал Леон. — Удивляет не потому, что он испытывает к нам ненависть. Раз уж ты нас так ненавидишь, то, мне кажется, следовало бы добровольно покинуть ряды нашей армии.

— Позвольте! — воскликнул в ответ на это вицеминистр. — Мой брат был кадровым царским офицером и ненавидел царя. А у жены моей есть шурин родом из Познани, который в восемнадцатом году в мундире немецкого лейтенанта атаковал Верден, однако немцев иначе чем "эти живодеры" не называл и желал им скорой погибели — всем без исключения!

— Ха!

— Что же касается этого, как вы говорите, капитана, который в прямом и переносном смысле задел вас своей рукой, то… смотря какая была рука.

И тут, к превеликому изумлению Леона, повторилось буквально то же самое. Вице-министр вытянул вперед торчащие из манжет руки и показал ему вначале тыльную, а затем внутреннюю стороны ладоней.

— Чисто! — сказал он. — Попробуйте отыскать на них хотя бы пятнышко.

Так мальчуган показывает своей маменьке ручки, перед тем как лечь в постель. Вице-министр дал понять Вахицкому, что, если кого-то касаются такие руки, ничего неприятного в этом нет и ничья честь не задета. Разумеется, такое случается — увы! — нечасто, но господин вицеминистр склонен думать, что тот капитан был исключением и тоже скреб свои руки и мыл их высоконравственным мылом, в связи с чем вице-министр рекомендует Вахицкому принять подобную точку зрения.