Певчее сердце - [29]

— Скучаю по вас безумно, девочки мои родные. — Щека Влады прильнула, касаясь лица Марии, голос дрогнул, сойдя почти в шёпот. — Работы и правда очень много, так что насчёт командировки ты почти не соврала.

Стук в дверь заставил Марию вздрогнуть. Её дрожь уловили руки Влады и успокоительно сжали в объятиях.

— Мария Дмитриевна, ваш выход — через три минуты! — послышался голос новой временной ассистентки, Анжелики.

— Да, спасибо! — отозвалась Мария, и вдруг закашлялась.

Горло сдавило, царапнуло сухо, и она знаками показала Владе на бутылку с водой. Та с тревогой в глазах быстро наполнила стакан и подала Марии.

— Маш, что такое? Что с тобой? Не волнуйся, родная. Всё хорошо. Я рядом.

Такое происходило, когда «светлая полоса» заканчивалась. Нутро обдало дыханием мороза: неужели всё? Голос, едва прорезавшись, снова исчез?.. Неужели судьба забрала свой подарок назад, усмехнувшись: «Ну и будет с тебя»? Жестоко... Как жестоко и подло.

— Владь... Я не знаю, как идти на сцену, — прохрипела Мария.

Та сжала её плечи, заглядывая в глаза с пронзительной, пристальной нежностью.

— Машенька, успокойся. Сделай вдох... Это просто нервы, ты переволновалась, солнышко. Всё хорошо, твой голос никуда не делся. Даже не смей так думать. Иди ко мне...

Снова крепкие объятия, поцелуй незнакомых, непривычно мягких губ.

— Вот так. А теперь иди на сцену и ничего не бойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. Я буду там, я буду смотреть на тебя. Забудь обо всех этих людях. Пой только для меня.

Мария шла на сцену, не чувствуя ног под собой, пол угадывался смутно, и она не была уверена, куда ступает. Катастрофа, позор. Может, расплата за гордыню? Всю свою творческую жизнь она то возносилась до заоблачных высот, то падала на дно самокритики и самоистязания. Никогда её самооценка не была стабильной — только американские горки, только взлёты и падения. То гением она себя считала, то бездарностью. Всё или ничего, со щитом или на щите, быть или не быть. Такова была её натура, постоянно мечущаяся, не знающая покоя. Эта бешеная амплитуда порой изматывала, и хотелось тишины, ровной линии графика, но ровная линия — смерть, как тридцать секунд молчания электрокардиографа во время её родов.

Она шла, как на казнь. Её встречали аплодисментами — заранее, авансом, в знак уважения и восхищения. Чему они хлопали? Её позору, который сейчас обнаружится? Холод бледных щёк скрывал под собой сценический макияж. Если бы не эта театральная маска, Мария предстала бы перед публикой мертвенно бледной.

Она ничего не видела в озаривших её лучах света. Её растерянные глаза лишь отражали его, ничего не принимая внутрь, и она брела по сцене вслепую. Каким чудом она не споткнулась, не упала? Бог знает.

Наконец всё стихло, зрители приготовились внимать музыке. Открывала концерт «Ave Maria» Шуберта; в душе у Марии билось пойманной птицей только одно: «Пресвятая Богородица, Пресвятая Богородица...» Слова молитв улетучились из парализованной памяти, только немой призыв, бессловесная мольба летела в рождественское небо. Её небесная тёзка не могла остаться равнодушной, только не она. Больше не на кого было надеяться во всей Вселенной.

Первые удары по клавишам упали мягко, с тихой кротостью задумчивого снегопада, а Мария ещё не знала, что сейчас будет — провал или триумф. Она висела в пустоте, озарённая лучом, как ей казалось, с небес. Первое «А-а-а» заструилось из её горла — тихо, робко, ещё не уверенное в надвигающемся чуде, за ним последовал с хрустальным, трепещущим вибрато второй слог — «ve»... Такой же чистый, свободный и струящийся слог «ma» пролился в гулкое, внимательное пространство, живое и слушающее, полное неземной тихой ласки. Удивлённое собственной силой и крылатой лёгкостью, раскрылось навстречу небу звонкое «ri», а затем сверкающим бриллиантовым венцом спустилось величественное, заключительное «а-а-а». Незримая рука подхватила её в этой пустоте, Мария ощущала её окрыляющую поддержку. Та, к кому была обращена эта молитва-песня, не покинула Марию, не подвела, и её мягкая доброта спустилась покоем и уверенностью на застывшее в ужасе неизвестности певчее сердце: всё будет хорошо.

За вступительным «Ave Maria» последовало всё остальное — безупречно, кристально-искренне, светло и радостно. Её голос по-прежнему служил ей, права оказалась Влада, и Мария каждой нотой благодарила её за это. Она не знала, какое место та занимала в зале, счастье застилало глаза звёздной искрящейся пеленой, но ей было достаточно ощущать её присутствие. Оно наполняло её тёплой силой, непобедимым вдохновением, неотразимой, торжествующей любовью ко всем, кто сейчас её слушал... Любовь простиралась дальше, в зимний сумрак — к душам тех, кто отвернулся, не поддержал, стал враждебен. Она прощала их и желала им света и осознанности, душевного мира и мудрости... И понимания, что есть нечто высшее, не зависящее от их земных разногласий.

Это был несомненный, безусловный триумф. Десятиминутная овация не отпускала Марию со сцены, и она с тёплыми слезами рассылала воздушные поцелуи. Её голос возвёл сегодня над зрительным залом сверкающий светлый храм, пространство которого сияло путеводным светом для всех, кто в нём нуждался. А по центральному проходу семенила Ксюшка в нарядном новогоднем платьице с пышным подолом и в белых туфельках, с улыбкой от уха до уха неся огромный букет размером в половину её самой. Казалось, вот-вот она споткнётся и уронит цветы, но шествие закончилось победой. Заливаясь счастливыми слезами пополам со смехом, Мария протянула к дочке руки и помогла подняться по ступенькам на сцену, присела и обняла вместе с букетом. На огромном экране всё это отражалось крупным планом: слёзы растроганной Марии, сияющая Ксюшкина улыбка, громоздкий букет. Не хватало только Влады, которая обняла бы их обеих, и Марии оставалось лишь мысленно протягивать к ней золотой мостик единения — тонкую струнку, незримую для непосвящённых. Влада была с ними, на сцене, пусть и невидимая. Даже Ксюшка её не видела, но сердце Марии держало канал связи открытым. Мария улыбалась в пространство — всем сразу и никому в особенности, но Влада где-то в глубине зала знала, что эта улыбка предназначалась ей.