Певчее сердце - [17]

— Машенька, может, тебе в больницу надо, а?..

— Не хочу, — прошелестело, сорвалось с губ Марии. — Забери меня... Унеси с собой.

— Маш, ты уверена, что не надо в больницу?

— Сейчас отпустит... Просто забери.

— У тебя хоть лекарство есть?

— Есть. Это ты.

Губы и брови Владиславы дрогнули, потом первые сжались, а вторые сдвинулись.

— Машутка моя... Так, Костя, бери её на руки и идём в номер. Осторожно, не ударь её! Голова... Машуль, всё хорошо. Я с тобой.

Через пять минут в номере «люкс» Марию, освобождённую от шубы и обуви, переодели в халат и уложили на роскошную кровать с мягким изголовьем, укрыли одеялом. Сбросив пальто и оставшись в белой блузке с шерстяной жилеткой в ромбик, Владислава присела рядом.

— Ты как? Может, воды? Чаю?

— Нет... Только тебя.

— Кость, посиди у себя в номере, ладно?

— Как скажете, Владислава Сергеевна.

Константин вышел, неслышно прикрыв дверь, а Владислава всё-таки заставила Марию выпить несколько глотков воды. Склонившись над ней, одной рукой она упёрлась в постель, и Мария очутилась в ловушке: справа — рука Владиславы, слева — её бедро, сверху — она сама. Бирюза взгляда была серьёзной и нежной, чёртики прятались глубоко.

— Машенька, я уехала с половины концерта, не смогла дослушать.

— Что, так плохо я пела? — понемногу чувствуя отступление боли, дрогнула Мария уголками губ.

— До ужаса прекрасно. Так прекрасно, что страшно становилось. Потому и не смогла.

Слёзы наконец добрались до глаз, сердцу стало чуть легче.

— Я причинила тебе боль, Влада... Вот, теперь плачу за это.

— Никакая моя боль не стоит твоего здоровья и жизни, пташка моя певчая. Когда Костя позвонил и сказал, что тебе плохо, у меня сердце в пятки ушло. Не пугай меня так больше, а?

— Прости, Владь... Перенервничала чуток. Мне уже лучше.

— Слава богу. Машунь, а вот нервничала ты зря. Неужели ты думала, что я скажу или сделаю тебе что-то плохое? Я ведь не упрекать тебя или выяснять отношения приехала. Между нами и так всё яснее некуда.

Снова легонько кольнуло, слеза скатилась, и Владислава смахнула её со щеки Марии.

— И что же тебе ясно, Владь?

Бирюза смотрела совсем серьёзно, грустно, новая стрижка подчёркивала худобу лица, делая его ещё более энергичным, суровым, хищноватым. В носогубных складках пролегли морщинки, которых прежде не было.

— То, что я тебя люблю. И это взаимно. Но ты сбежала от меня замуж. Не знаю, зачем ты вышла за него — из благодарности ли, от отчаяния ли, неважно. Это всё лирика и предположения. А есть факт: пытаясь заполнить пустоту, ты загоняешь себя в гроб работой. Так не годится, Машутка. Надо с этим что-то делать.

— И что же? — В грудь Марии ворвался судорожный вдох, но укола иголочки не последовало. Отпустило? Или только затаилось?

— Думаю, ты знаешь сама.

Так и есть, затаилось: новый вдох — новая игла. Лицо скривилось судорогой боли.

— Владя, не заставляй меня решать сейчас... Я не могу.

— Машенька... — Грозный ледок растаял, из пристально-настойчивой бирюза стала горьковато-нежной, встревоженной. — Прямо сейчас ничего решать и не нужно, просто отдыхай. Больно опять?

— Ничего, Владь... Отпустит скоро.

— Таблеточку?

— Да, надо бы...

Снова хруст блистера. Пальцы Владиславы выдавили таблетку, вложили в рот Марии, а следом его накрыл лёгкий поцелуй.

— Что же у тебя с моторчиком-то такое, Маш? Что врачи говорят?

— Мне и без врачей ясно: без тебя оно остановится.

— Родная ты моя... — Уткнувшись лбом в лоб Марии, Владислава вздохнула. — Тогда ты тем более знаешь, что надо делать.

— Владюш...

— Тш-ш... Всё, всё, не давлю. И не тороплю. Отдыхай.

— А мне можно остаться в этом номере на ночь?

— Конечно. Он снят на двоих.

О каком сне могла идти речь, когда родные лазурные бесенята были так близко? Наговориться вдоволь, насмотреться, держась за руки — вот всё, чего хотелось измученному сердцу. Его боль проходила от одного взгляда в любимые глаза, а от прикосновения руки в груди разливалась щемящая сладость и радостный жар.

— Маш, может, всё-таки поспишь? — время от времени спрашивала с улыбкой Владислава. — У тебя же глаза совсем закрываются.

— Не могу, не хочу, — отвечала Мария, изо всех сил сопротивляясь властной тяжести век, чтобы жадно, отчаянно держаться взглядом за Владу.

Та, как будто назло, баюкала её — ворошила и поглаживала волосы, целовала тихонько, мурлыча колыбельную: «Спи, моя радость, усни», — а Мария сердилась. «Ты специально меня усыпляешь? Я не хочу спать, я хочу смотреть на тебя, слышать тебя, ни минуты не хочу тратить на сон!» «Ты так смешно сердишься, моя сладкая сонная пташка, — посмеивалась Влада, и в глубине бирюзы проступала чуть грустная нежность. — Спи, спи, родная, никуда я от тебя не денусь. Не волнуйся. Тебе надо отдыхать». И всё-таки сон подкрался предательски и незаметно.

Разбудил её голубовато-серый свет зимнего утра: за окном валил снег. Удивительное, давно забытое новогоднее чувство тронуло сердце, из которого боль окончательно ушла.

— Доброе утро, любимая. — Владислава стояла в дверях, прислонившись плечом к косяку и держа руки в карманах бежевых брюк.

Не было музыки слаще, чем слышать слово «любимая» от того, кто лишь и нужен был ей. Тысяча признаний от чужих людей не вызвали бы в груди этого светлого холодка счастья, от которого хотелось плакать.