Петушков - [6]

- Не обманываешь? Ну, хорошо. Ну, хорошо. Ну, говори же, где ты была?

- Я ходила к Матрене.

- Врешь!

- Ей-богу, к Матрене. Вы спросите у ней, коли мне не верите.

- А Буб... ну, как его... черта этого видела?

- Видела.

- Видела? Видела? а! видела? Петушков побледнел.

- Так ты с ним, поутру-то, у окошка сговаривалась... а? а?

- Они меня просили прийти.

- А ты и пошла... Спасибо, матушка, спасибо, родная! - Петушков поклонился Василисе в пояс.

- Да, Иван Афанасьич, вы, может, думаете...

- Уж ты "бы лучше не говорила! Да и я, дурак, хорош. Чего раскричался? Да ты, пожалуй, с кем там хочешь знайся. Мне до тебя дела нет. Вот еще! Я тебя и знать-то не хочу.

Василиса встала.

- Воля ваша, Иван Афанасьич.

- Куда ты идешь?

- Да ведь вы сами...

- Я тебя не прогоняю,- перебил ее Петушков.

- Нет уж, Иван Афанасьич... Что ж уж мне у вас оставаться?..

Петушков дал ей. дойти до двери.

- Так ты уходишь, Василиса?

- Вы меня все обижаете...

- Я тебя обижаю! Бога ты не боишься, Василиса! Когда же я тебя обижал? Ну, нет, нет, скажи, когда?

- Да как же? Вот и теперь чуть меня не побили,

- Василиса, грешно тебе. Право, грешно!

- И еще попрекали, что я, дескать, с тобой знаться не хочу. Я, дескать, барин.

Иван Афанасьич начал молча ломать себе руки. Василиса дошла до середины комнаты.

- Что ж? Бог с вами, Иван Афанасьич. Я сама по себе, а вы сами по себе...

- Полно, Василиса, полно,- перебил ее Петушков.- Ты лучше рассуди, посмотри на меня. Ведь я на себя не похож, Ведь я сам не знаю, что говорю... Хотя бы ты меня пожалела.

- Вы меня все обижаете, Иван Афанасьич...

- Эх, Василиса! кто прошлое помянет, тому глаз вон. Не правда ли? Ведь ты на меня не сердишься, не правда ли?.

- Вы меня все обижаете,- повторяла Василиса.

- Не буду, душа, не буду. Прости меня, старого человека. Я вперед уже не буду никогда. Ну, простила меня, что ли?

- Бог с вами, Иван Афанасьич.

- Ну, засмейся, засмейся... Василиса отвернулась.

- Засмеялась, душа, засмеялась!-закричал Петушков и запрыгал на месте, как ребенок...

VI

На другой день Петушков, по обыкновению, отправился в булочную. Все пошло по-прежнему. Но в сердце у него засела заноза. Он уже не так часто посмеивался и иногда задумывался. Настало воскресенье. У Прасковьи Ивановны болела поясница; она не слезала с полатей; через силу сходила к обедне. После обедни Петушков позвал Василису в заднюю комнатку. Она все утро жаловалась на скуку. Судя по выражению лица Ивана Афанасьича, в его голове вертелась мысль необыкновенная и для него самого неожиданная.

- Сядь-ка ты вот здесь, Василиса,-сказал он ей,-а я тут сяду. Мне нужно с тобой поговорить маленько. Василиса села.

- Скажи мне, Василиса, ты писать умеешь?

- Писать?

- Да, писать?

- Нет, не умею.

- А читать?

- И читать не умею.

- А кто ж тебе письмо-то мое прочитал?

-Дьячок. Петушков помолчал.

- А хотела бы ты знать грамоте?,

- Да на что нам грамоте знать, Иван Афанасьич?

- Как на что? Книги можно читать.

- А в книгах-то что стоит?

- Все хорошее... Послушай, хочешь, я тебе принесу книжку?

- Да ведь я читать не умею, Иван Афанасьич.

- Я буду тебе читать.

- Да ведь, чаи, скучно?

- Как можно! скучно! Напротив, оно против скуки хорошо.

- Разве сказки читать будете?

- А вот увидишь завтра.

Петушков к вечеру возвратился домой и начал рыться у себя в ящиках. Нашел он несколько разрозненных томов "Библиотеки для чтения", штук пять серых московских романов, арифметику Назарова, детскую географию с глобусом на заглавном листе, вторую часть истории Кайданова, два сонника, месяцеслов за 1819 год, два нумера "Галатеи", "Наталью" Долгорукую" Козлова и первую часть "Рославлева". Долго думал он, что бы выбрать? и наконец решился взять поэму Козлова и "Рославлева".

На другой день Петушков поспешно оделся, сунул обе книжонки под лацкан сюртука, пришел в булочную и, как только улучил свободное время, усадил Василису и начал читать ей роман Загоскина. Василиса сидела неподвижно;

сперва улыбалась, потом как будто призадумалась... потом нагнулась немного вперед; глаза ее съежились, рот слегка раскрылся, руки упали на колени: она задремала. Петушков читал скоро, невнятно и глухим голосом,поднял глаза...

- Василиса, ты спишь?

Она встрепенулась, потерла себе лицо и потянулась. Петушкову досадно стало на нее и на себя...

- Скучно,-лениво проговорила Василиса.

- Послушай, хочешь, я тебе стихи почитаю?

- Как?

- Стихи... хорошие стихи.

- Нет, уж будет, право.

Петушков проворно достал поэму Козлова, вскочил, прошелся по комнате, стремительно подбежал к Василисе и принялся читать. Василиса закинула голову назад, растопырила руки, вгляделась в лицо Петушкова-и вдруг залилась звонким и резким хохотом... так и покатилась.

Иван Афанасьич с досадой швырнул книгу на пол. Василиса продолжала хохотать.

- Ну, чему ты смеешься, глупая?1 Василиса заливалась пуще прежнего.

- Смейся, смейся,- ворчал Петушков сквозь зубы. Василиса взялась за бока, заохала.

- Да чему ты, сумасшедшая?

Но Василиса только руками махала. Иван Афанасьич схватил фуражку и выбежал из дому. Быстро, неровными шагами шел он по городу, шел, шел и очутился у заставы. Вдоль улицы вдруг застучали колеса, затопали лошади... Кто-то кликнул его по имени. Он поднял голову и увидал просторную старинную линейку. В линейке, лицом к нему, сидел г. Бублицын между двумя девицами, дочерями господина Тютюрева. Обе девицы были одеты совершенно одинаково, как бы в ознаменование их неразрывной дружбы; обе улыбались задумчиво, но приятно, и томно наклоняли головки набок. На другой стороне линейки виднелась широкая соломенная шляпа почтенного господина Тютюрева и отчасти представлялся взорам его полный и круглый затылок; рядом с его соломенной шляпой возвышался чепец его супруги. Самое положение обоих родителей служило явным доказательством их искреннего благоволения и доверенности к молодому Бублицыну. И молодой Бублицын, видимо, чувствовал и ценил их лестную доверенность. Конечно, он сидел непринужденно, непринужденно разговаривал и смеялся; но в самой развязности его обращения замечалась нежная, трогательная почтительность. А девицы Тютюревы? Трудно выразить словами все, что внимательный взор наблюдателя открывал в чертах обеих сестриц. Благонравие, и кротость, и скромная веселость, грустное понимание жизни и непоколебимая вера в самих себя, в высокое и прекрасное призвание человека на земле, приличное внимание к юному собеседнику, по дарованиям умственным, может быть, не вполне им равному, но по сердечным свойствам совершенно достойному снисхожденья... вот какие качества и чувства изображались в это время на лицах девиц Тютюревых. Бублицын кликнул Ивана Афанасьича по имени так, без всякой причины, от избытка внутреннего довольства; поклонился ему чрезвычайно дружелюбно и приветливо; сами девицы Тютюревы поглядели на него ласково и кротко, как на человека, с которым они бы не прочь даже познакомиться... Маленькой рысцой пробежали добрые, сытые, смирные лошадки мимо Ивана Афанасьича; плавно покатилась линейка по широкой дороге, разнося добродушный девический смех; в последний раз мелькнула шляпа г-на Тютюрева; пристяжные закинули головы набок, щепотко запрыгали по короткой зеленой травке... кучер засвистал одобрительно и бережно; линейка исчезла за ракитами.