Петушиное пение - [19]

Первым пришел Янек, развалился в траве на склоне, сорвал стебелек, прикусил его зубами и стал глядеть в небо. Потом выплюнул, прикусил новый, перевернулся на живот и стал бить кулаком по земле, точно хотел заставить склон выдать ему какую-то тайну. И так погрузился в это занятие, что услышал шаги Адели, только когда она присеменила к нему, едва касаясь босыми ногами травы, и ее писклявый голосок раздался прямо над ним.

- Ты что тут делаешь? - спросила Адель. Она держала в руке длинный березовый прут, которым погоняла гусыню с тремя еще желтыми гусятами. Одна золотая косичка перекинулась через худое плечико, другая тихо, словно отдыхая, покоилась на спине.

- Что ты тут делаешь? - еще раз спросила она, не дождавшись от него ответа.

- Думаю, - сказал он наконец и сел.

- А как ты это делаешь?

- Так, - пожал он плечами. - Просто думаю.

- А почему при этом ты бьешь траву? - хотела она знать, но Янек не удостоил ее ответом. Вместо этого теперь спросил он:

- А разве ты не думаешь?

- Нет, я пасу гусей, - сказала она голоском, в котором цвели незабудки у ручья. Янек махнул рукой и в отчаянии обратил глаза к небу. Но она не отошла и продолжала спрашивать:

- О чем ты думаешь?

- О том, почему Бог допускает, чтобы на свете были такие глупые гусыни, как ты, - грубо отрезал он. Нo сразу же пожалел об этом, а когда Адель начала потягивать носом и уверять, что она вовсе не глупая гусыня, Янек поспешил ее утешить:

- Да не реви ты. Ладно, ты не глупая гусыня, но мне уже пора идти.

Он поднялся с земли и начал спускаться по склону. Но, сделав несколько шагов, остановился, обернулся к Адели и неожиданно спросил:

- Послушай, как ты думаешь, Бог справедливый?

Она только подняла плечики:

- Мама говорит, что да.

- Я знаю, что мама говорит - да, - рассердился Янек. - Ну, а ты? Ты-то что думаешь? Он справедливый?

Адель подумала и после паузы повторила:

- Нe знаю. Мама говорит - да, так, наверно, да.

Он махнул рукой, теперь уже окончательно поставив на ней крест, и, повернувшись, побежал вниз по склону. Внизу еще раз задержался, приложил руки к губам и прокричал Адели:

- И все равно ты глупая гусыня. Так и знай.

Адель показала ему язык, а затем еще и длинный нос. Потом сердито хлестнула гусыню прутиком и погнала гусят вверх по склону.

Так Янек преподал мне урок, что одни и те же вопросы мучают нас с детства и до самой могилы.

ХХVIII

"Пожар!" - прорезало однажды ночь. "Пожар! Пожар!" - не знаю, сколько времени бухало это в мoй сонный череп. Очевидно, довольно долго, ибо когда я наконец выбежал на улицу, купол неба над другим концом деревни был уже красен, как набухшая кровью повязка, изо всех домишек в сторону пожара бежали мужчины. И женщины, выбегая, поспешно набрасывали на плечи платки и торопились, каждая с двумя ведрами, вслед за мужьями.

Педро стоял на крыше в полном великолепии, махал крыльями, отражающими красноту неба, взлетал вверх, и в его голосе звучали интонации командира, радующегося победному ходу боя. "Пожар! - кричал и он вместе со всеми. Пожар!" Нo в его крике не было ужаса, как в голосах бегущих мимо меня крестьян. Скорее блаженство очарования. И хотя я знаю, что кроме восхода солнца его ничто так не волнует, как языки огня, ибо и в них он видит солнечное полыханье, - в эти минуты я жалел, что у меня нет под рукой ружья. Однако надо было думать о более важных вещах. Я вернулся в дом, чтобы хотя бы натянуть блузу и наполнить торбу бинтами и всем необходимым. Потом снова выбежал.

- У Филиппа, - послышались голоса.

- Филиппов амбар.

- Выгорит дотла.

- Только бы ветер не разнес дальше.

- Идемте гасить или мы все погорим.

Я побежал, старые ноги понесли меня быстрее, чем я мог бы предположить. И все же убежал я недалеко. Увидел их уже на полпути. Четверо мужчин несли тяжелое тело, и еще не видя его лица, я знал: это Палада.

Его несли ко мне. Лоб был помечен неровным разрезом ножа, а из двух ножевых ран в спине потоком лилась кровь, которую я долго не мог остановить. Он потерял сознание и не приходил в себя, даже когда я обрабатывал раны, которые, как оказалось, к счастью, были не слишком глубоки. Лезвие проткнуло мышцы, но не проникло в легкие. Я знал: он будет жить. Послал стоявших перед дверью мужчин назад, на пожар, туда, где пылал огонь, а сам остался с раненым Паладой. От потери крови он ослабел, дышал тяжело, но ровно, а я пока приготовил все необходимое к моменту, когда он придет в себя.

Я на минуту вышел на улицу, мужчины до сих пор кучкой стояли за моим порогом, некоторые отбегали к месту пожара и снова возвращались, приводя с собой и других, дико размахивали руками, кричали, как будто ссорясь, все разгоряченные, все точно в ocтолбенении, все, как Педро на крыше, зачарованные пламенем пожара.

- Это он, это Филипп его порезал, - кричали они, - за то, что поджег его амбар.

- А ты видел? Можешь подтвердить под присягой? Тогда нечего говорить, возражали другие.

- Хотел его убить.

- А Палада хотел пустить его по миру.

- Поджигатель?

- Оба заслуживают, чтобы их выгнали из деревни.

- Молчи уж! Возможно, Палада умирает. А что бы сделал ты, коли бы тебе подожгли амбар?