Петух пропел в бухте - [4]

Трудности трудностями, однако жизнь идет своим чередом, в ней хватает и горького, и радостного. Не об этом ли взволнованный рассказ Мануэла Феррейры «Первый бал»: пробуждение первой любви, трепетное волнение юной девушки, расстающейся с детством. Все у нее впереди — у маленькой Белинды, мечтающей лучше всех станцевать самбу, и румбу, и морну, и даже тонгинью. Она станцует свой танец и будет счастлива.

Потому что трудом и счастьем живы люди на Островах. И какие бы беды ни обрушивались на них и их страну, они не перестанут мечтать о лучшем. И эта уверенность выражена в творчестве кабовердианских писателей.

Почувствует эту уверенность и читатель сборника.

Нет, недаром острова Гесперид названы в древнем мифе счастливыми.

М. Вольпе

Мануэл Лопес Яростный ливень Роман

Часть первая

Глава первая

— Тяжелый как камень, — проворчал Зе Виола, взвалив на спину полмешка плодов рожкового дерева.

Эта работа была ему явно не по вкусу. Склонив голову набок и упершись руками в колени, он стал взбираться на крутой откос, осторожно нащупывая узкую ниточку тропинки. Зе Виола поминутно останавливался, разговаривал сам с собой. Чтобы не задеть низко нависших ветвей деревьев, ему приходилось все время нагибаться, и потому восхождение казалось особенно мучительным и долгим. Вот выполоть огород или полить его из шланга, истолочь в ступке кукурузные зерна, наколоть дровишек для Изабелы или, на худой конец, даже хлев почистить — это совсем другое дело, не говоря о болтовне, — здесь он был мастер. Да, язык у Виолы, или Виолона, как шутливо называл его Жокинья, трудился без устали. Если поблизости не оказывалось слушателей, Зе Виола принимался разглагольствовать один, будто вел беседу с собственной тенью.

— Какого же дурака я свалял! Нужно было прихватить еще мешок, тогда бы я мог разделить рожки на три части. Правда, пришлось бы переносить их в три приема, зато ноша была бы полегче. И угораздило же это чертово дерево дать нынче двойной урожай!

Еле передвигая ноги, не переставая твердить, что «бабье это занятие — таскать тюки на хребте», работник ньо[2] Андре все-таки одолел подъем, казавшийся его медленно ступающим, ленивым ногам нескончаемой цепью поворотов, скользких ступенек, вырубленных в скале.

Наконец он перенес мешки из оврага к небольшому амбару, пристроенному к хозяйскому дому. Подойдя к амбару, пинком ноги распахнул дверь и уже намеревался было войти, но неожиданно замер у порога, охваченный любопытством. «Ну и ну!» — пробурчал он себе под нос. Из столовой доносился приглушенный голос. Зе без труда различил в нем бразильский акцент хозяйского гостя, ньо Жокиньи. Говорил только бразилец, остальные молчали. Но ведь Жокинья не из тех, что беседуют сами с собой. Ньо Андре поливает в низине огород. Его сын Тука накануне вечером отправился в Паул, прихватив с собой Эдуардиньо, своего однокашника, приехавшего погостить к нему на каникулы; смышленый паренек этот Эдуардиньо, ничего не скажешь, даже статьи в газетах пописывает. Значит, ни с кем из них Жокинья не мог сейчас вести разговор. Пронырливый Зе Виола всюду совал свой нос, да к тому же ему жаль было бы лишиться чаевых, которые хозяйский гость нет-нет да и вручал ему тайком вон там, за скирдой соломы. Поэтому он не устоял перед искушением увидеть собственными глазами, с кем же это разговаривает его благодетель. Зе Виола швырнул мешок в угол, на циновки, и в мгновение ока очутился на каменном приступке. Верхний край невысокой двери находился теперь как раз у его лица, и достаточно было беглого взгляда, чтобы все стало ясно. Речь бразильца предназначалась крестнику, Мане Кину, который, не поднимая глаз от земли и не произнося ни слова, слушал, как крестный «рассыпается» перед ним (словцо это Зе Виола перенял у самого Жокиньи). «Ну и дела!» — снова удивился Зе, спрыгивая с приступка. Вопрос, несомненно, обсуждался серьезный. Боясь получить от хозяина взбучку, а человек тот был решительный и не терпел, когда его поручения выполнялись кое-как, но главное для того, чтобы хорошенько поразмыслить над увиденным, Зе Виола со всех ног бросился за вторым мешком, оставленным около рожкового дерева.

Между тем разговор в доме продолжался еще несколько минут. Наконец наступила пауза, и в тишине можно было отчетливо различить звон стакана и бульканье воды в горлышке глиняного кувшина. Солнце уже клонилось к западу, и тень от горы, мягко обволакивая склоны с деревянными настилами для сушки фруктов и поливные террасы, постепенно затопляла дно долины; чем шире она растекалась, тем спокойней и умиротвореннее казался пейзаж и все предметы вокруг.

Низенькая дверь отворилась, и в проеме ее показался коренастый человек среднего роста и средних лет. Придерживаясь рукой за косяк, он неторопливо ступил на каменный порожек и спрыгнул в сад. Лицо у него было круглое, гладко выбритое, волосы тщательно причесаны на косой пробор, с явным намерением скрыть намечавшуюся плешь. Привычным жестом он поднес левую руку к голове и осторожно, почти ласково провел по волосам слева направо. Следом за ним вышел Мане Кин, сын ньи[3] Жожи из Долины Смерти, совсем еще юный, худощавый, но крепкого сложения, широкоплечий. Его строгий и угрюмый вид говорил скорее о застенчивости, неуверенности в себе, чем об упрямстве или недостатке сообразительности. Когда оба они очутились в саду, Жокинья обернулся к крестнику: