— Белинья, я поцелую тебя. Прямо сейчас, в зале.
— Нет, нет, осторожно, — с тревогой сказала она, но не отстранилась.
— Белинья, я поцелую тебя.
И поцеловал. Девушка вздрогнула. Какое бесстыдство!
Мигелим, надо сказать, человек опытный. Он разбирается в жизни, как люди, немало поколесившие по свету. Он чуть отстранился от нее и назвал голубкой. Белинья, сдерживая учащенное дыхание, чувствовала себя счастливой в объятиях этого парня.
— Белинья, я хочу тебе кое-что сказать. Скажу после этого танца.
— Ну, говори.
— Нет, это секрет. Давай выйдем отсюда, хорошо?
Девушка слушала нежные, возбуждающие слова и
всеми силами старалась не поддаваться искушению. Ничего не получалось. Она чувствовала себя очарованной, опьяненной этим призывом, несшим гибель.
Танец кончился.
Парни, погруженные в приятную негу морны, захлопали в ладоши. Музыкантов вызывали на «бис».
Танцующие становились все ближе друг к другу. Что это было? Музыка, которая вводила их в ласковый и греховный мир? Или что-то другое?
— Я поцелую тебя.
Зачем противиться? Зачем говорить, что все на них смотрят, что это неудобно? Зачем, если Мигелим так уверен в себе и лучше знает, как надо себя вести? Зачем, если все это так приятно, так безобидно? А может быть, это грех? Зачем сопротивляться и говорить «нет», когда звучит морна Мошиньо де Монте?
Мелодия внезапно оборвалась. На мгновение все замерли, медленно выходя из оцепенения.
— Пойдем, Белинья!
Куда? Нет, она не уйдет отсюда. Она не выйдет из зала. Только в буфет. Пусть Мигелим не настаивает.
— У меня есть для тебя секрет. Ты не пожалеешь.
Он ласково берет ее руки в свои.
— Ради всего святого, Белинья.
Нет, нет, она не уйдет отсюда. Она боится.
— Пойдем, Белинья. Я с ума схожу по тебе. Мне надо сказать тебе одну вещь.
Можно ли ему верить? Нет, пусть скажет здесь, только здесь, в буфете.
— Белинья, не будь глупенькой.
— Нет, нет, нет.
— Белинья, слушай. Слушай же.
Она хотела и не хотела — и пошла. Куда?
В ночи раздался звук расстроенной трубы, один такт негритянского танца, современного батуке. Ритм его проникал в самое сердце, был зовом африканской родины.
Светлая ночь сияла вокруг, как морна Белезы, которую на этой тропической земле играл сам Мошиньо де Монте.
— Белинья!
Мигелим обнял ее. Она внимала его словам, слабо пытаясь сопротивляться и отдаваясь сладостному зову.
Труба в апогее своего безумия заглушала слова девушки, приглушенные, покорные.
Их слышала только ночь.
