— Женщины хорошо себя показали на фронте! — горячо возразила Софья.
— Не хочу вас огорчать, Софья Николаевна, но не всегда и не везде. Женщина по природе своей не приспособлена к этой крови, грязи, бойне. Хотя есть исключения. Вы, например.
— Да, — поддержал его Зимин, — под Ряжской. Вот думал: «Всё, пропали!» Наши цепи отходят, за явным преимуществом большевиков. А тут, Софья Николаевна, матерком на бегущих солдат. Те остановились в недоумении, а потом заржали. И со смехов пошли в атаку. Так нас обложила, что у нас было только два выхода. Или застрелится от стыда или пойти в атаку. И пошли, и красных отбросили!
— Она такая, — подхватил юнкер Петровский, — ещё в Москве в конце октября прошлого года на Зубовском бульваре убили пулемётчика, Кольку Игнатьева, нашего, с Алексеевского училища. Красные к пулемёту никого не подпускали. Стреляли. Наши юнкера опасались. А она вышла, легла к пулемёту и отогнала этих красногвардейцев.
— А что удивительного? — сказал Дубовицкий. — Женщины сами дают жизнь, поэтому смерти не бояться.
— Это не я — подал голос прапорщик. — Я у Никитских ворот была на крыше театра «Унион» почти всю неделю боёв. А это Таня Бархаш была. Наша, с Александровского училища.
— Она здесь? В армии?
— Нет, на Кубани. Дойдём — увидимся.
— Это разумеется.
— Вы правы, генерал, — сказал сотник Абрамов. — Никак не могу привыкнуть, что женщина может умереть. Тем более молодая. Хотя сколько их мёртвых повидал! Она жизнь должна давать! Как она может умереть? Ну, ладно, лет в восемьдесят.
— А сколько вам лет, Софья Николаевна? — спросил Дубовицкий, — извините за бестактный вопрос.
— Двадцать один.
— Ага. Значить вам будет восемьдесят лет в семьдесят седьмом году? Что, интересно тогда будет?
— Нас с вами не будет! — сказал сотник. — А вы живите, Софья Николаевна. По возможности до девяносто седьмого года.
Софья улыбнулась.
— Мы отвлеклись, господа — прервал их Боровский, — подвиги прапорщика де Боде всем хорошо известны. Мы здесь разбираем не её лихость, а её проступок с петухом, будь он не ладен. И ещё, Софья Николаевна, мат в устах молодой барышни не уместен. Вы дворянка, баронесса, офицер и вам опускаться до уровня базарной торговки, до уровня хама, простите, не к лицу. Возможно, в ситуации под Ряжской ваш мат был необходим, но это исключение. Итак, продолжим. Будьте так любезны, баронесса, скажите: как так получилось с этой несчастной птицей, и как об этом Корнилов узнал?
Де Боде встала постройке смирно и доложила чётким голосом:
— Он не узнал, он лично увидел. Виновата.
— Сядьте, баронесса, мы вам тут не враги, и расскажите всё по порядку.
Софья повиновалась. Фуражка её сдвинулась на затылок, обнажив коротко стриженные густые тёмные волосы, большие голубые глаза смотрели спокойно.
— Мы последние вернулись из-под Хомутовской. Всё, что могло быть съедено на постои — съели. Я поймала этого петуха, а когда отрезала ему голову, тут меня и увидел Лавр Георгиевич. Как заорёт: «Где взял? Купил? Нет? Под арест!»
— Так ты голодная, второй день? — удивился Боровский.
— Так точно.
— Безобразие. Ну, продолжай.
— Что продолжать? Всё. Я бы заплатила, да чем? — развела руками Софья.
— И так, господин казак — сказал подполковник Глебов, обращаясь к хозяину петуха, — вас устроит некая компенсация за вашу птицу?
— Что? — не понял хозяин петуха.
— Да какой он казак? — сказал сотник Абрамов, он, опираясь левой рукой на шашку, скручивал цигарку. — Иногородний. Сыны-то где?
— А Бог их знает, господин казак. Были в армии.
— Значить — у большевиков — уверенно сказал сотник. — Земельку им пообещали большевики. А где они её возьмут? У нас!
— Так хочется, что бы всё по справедливости было. Что бы у всех всё поровну было — робея, не уверенно сказал иногородний.
— Поровну? А земля-то, она не ровная, она бугристая. Мы, казаки, эту земельку кровью поливали! От татар да турок её отбивали! А вы пришли незнамо откуда — и теперь — поровну! Ну, хорошо. Разделим мы её поровну. Пшеницу засеем. У тебя, положим, на пригорке, а у меня в низинке. А лето жаркое. У тебя урожай сгорел, а у меня нет. И что? Ты, мужик, ко мне придёшь моё добро отбирать?
— Не знаю — честно сказал мужик, — но должно всё по справедливости быть.
— Сейчас не об этом, Андрей Николаевич, — не дал казаку ответить Боровский.
— А о справедливости — сказал Глебов и достал из брюк портсигар. — Не знаю, золотой или нет, но австрийский, трофейный. Положите сюда вашу цигарку, Андрей Николаевич.
Сотник с неохотой повиновался. Глебов захлопнул портсигар и протянул его мужику:
— Вас устроит это за петуха, любезнейший? Или вы будете настаивать на казни прапорщика?
— Казнить за птицу? Девку? Да Бог с вами, ваше благородие. И этой штуки мне вашей не надо. Даром берите.
— Нет, даром нельзя. Главнокомандующий запрещает. Так что? Берёте?
— Беру. Куда деваться? Может, обменяю эту штуку на петуха. Хотя и сомнительно. Петух в хозяйстве нужен.
— Так он же яйца не несёт? — удивилась Софья. — В хозяйстве не очень что б очень нужен.
Все заулыбались, а Боровский спросил:
— Вы поэтому и взяли петуха, Софья Николаевна, что он не несётся?
— Да.
— Так, барышня, — развёл руками мужик, — без петуха по весне цыпляток не будет.
