Петру Великому покорствует Персида - [9]

Наконец показались конные преображенцы императорского эскорта, а вслед за ними кареты с гербами. И все почувствовали облегчение: январский мороз был немилосерд и не щадил даже обладателей шуб.

Пётр, по обыкновению не дожидаясь свиты, стремительно подошёл к гробу, покоившемуся на высоких козлах. Скрестив руки, он несколько секунд вглядывался в бескровное лицо покойного. Затем, наклонившись, поцеловал его в лоб.

Это последнее целование стало знаком для остальных. Прощаться с князем Томой Кантакузином потянулась вереница людей.

Светлейший князь Дмитрий Кантемир[24] со второю супругой прекрасной Анастасией Трубецкой-Кантемир, их дети, достаточно взрослые, чьё участие в погребальной церемонии было уместно, сенаторы, министры...

Князь Дмитрий с грустью думал о том, что в нескольких шагах от свежей могилы лежат другие, давние и дорогие его сердцу и памяти. Его первая супруга Кассандра[25] была из царского рода Кантакузинов. Рядом с нею покоилась их дочь Смарагда...

«Господь призывает к себе достойнейших» — эта незатейливая мысль, казалось, утешила его. Вот и князь Тома Кантакузин... Век его был сравнительно долог — шестьдесят шесть лет. Если бы не взрывной характер, он мог протянуть куда дольше. Вёл спэтар Валашского княжества, он порвал со своим принципалом господарем Брынковяну[26] и бежал в русский лагерь, стоявший под Яссами. Это, как ни странно, его и спасло, не то он разделил бы ужасную участь своего повелителя: турки отрубили бы голову не только ему, но извели бы таким жестоким и кровавым образом весь его корень, как сделали это с сыновьями Брынковяну.

Господь отвёл ему ещё одиннадцать лет жизни, а царь Пётр обласкал и вознаградил его за потери. Князь Тома был беспокоен и завистлив. Он завидовал ему, Кантемиру, отличённому ото всех молдавских и валашских беглецов. Как же: светлейший князь, сенатор, действительный тайный советник... Повелитель как бы удельного княжества своих соплеменников, равно и многих русских крепостных...

Завидовал, завидовал ему князь Тома. И зависти своей не таил. У покойного был желчный характер. Узнав о том, что царь Пётр всерьёз увлёкся старшей дочерью его Марией и повадился бывать у Кантемиров, он брюзгливо бросил:

   — Поздравляю, князинька. Только милость ли это? Обрюхатит и бросит...

Впрочем, он, князь Дмитрий, был весьма трезвомыслен и не обольщался, отнюдь нет. Скорей всего, так оно и будет: царь Пётр в отношениях с прекрасным полом был бесцеремонен и полагал, что ему, государю, отказу быть не должно ни в чём. Однако в своих разговорах с дочерью темы сей касаться не дерзал.

В самом деле: можно ли запретить государю бывать у них в доме, уединяться на половине Марии, а самой Марии бежать царя. Она слишком умна и тонка. Пётр, судя по всему, ценил в ней именно эти качества, способность к занимательной беседе, рассудительность вровень с мужской, свободное владение несколькими языками... Рядом с императрицей, сильной и рослой, грубоватой и бесцеремонной, Мария казалась хрупким изящным цветком. Этот контраст пленял и притягивал царя: князь Дмитрий понимал это.

Свидания царя с дочерью становились всё дольше и дольше, дошло и до императрицы: косилась, перестала отвечать на поклоны и допускать к руке, как предписывал этикет. Но выговорить своему повелителю не смела — таковые выговоры обычно худо кончались.

   — Я сам себе государь, — буркал Пётр. — Коли ещё раз посмеешь ставать поперёк — брошу!

Екатерина-Марта знала: так оно и будет. Слишком властен и дерзновенен был её повелитель. Он не признавал никаких уставов, условностей и даже законов — ни Божеских, ни тем более человеческих.

Вот и здесь, у смертного ложа близ церковной стены, императрица старалась не смотреть в сторону семейства Кантемиров. А если взгляды их случайно встречались, демонстративно отворачивалась.

Екатерина, казалось прочно утвердившаяся как царственная супруга, продолжала чувствовать зыбкость под ногами. Она была не глупа, нет, но, как ни обкатывали её придворные церемонии, природная простоватость была сильней. В глубине натуры она всё ещё оставалась служанкой пастора Глюка, попавшей в случай и старавшейся изо всех сил соответствовать своей нынешней высоте.

Она вынуждена была смотреть сквозь пальцы на частые увлечения своего грозного супруга, и порою, когда ей казалось, что они мимолётны и минуют без последствий, она даже поощряла его, зная, что он в конце концов вернётся к ней, и чувствуя свою незаменимость.

Но тут она встревожилась. Женским своим чутьём она осознавала опасность. Здесь другое, здесь серьёзно, в этой Марии Кантемир, отнюдь не красавице, даже, пожалуй, и не хорошенькой, было нечто такое, что сильнейшим магнитом притягивало Петра. Что? Екатерина силилась понять, но тщетно. И довериться, по существу, было некому, излиться, попросить совета. Более всего она боялась уронить своё достоинство, столь трудно завоёванное, великим терпением и трудами утверждённое — достоинство государыни.

Оставалось безропотно терпеть и ждать — более ничего она не могла. И теперь она стояла, наклонив голову, стараясь не глядеть по сторонам, бессильная что-либо предпринять, и тоскливо ждала окончания траурной церемонии.