Петровские дни - [10]

— Нет во мне никакой светскости! — вздыхая, жаловался он дядьке.

Между тем причина внезапной тоски юного офицера, похожей на хворь, была особая, хотя тоже простая… На церковном дворе жила и часто по церковному садику гуляла молодая женщина, очень красивая. И такая, каких Сашок ещё никогда не видывал. Так, по крайней мере, он находил, всё больше думая о ней. А хитрый Кузьмич это происшествие проморгал, а поэтому и решил, что всё тоска одиночества наделала.

Впрочем, дядька был доволен, что его питомец не "рыскает" по городу и сидит больше дома. А от этой тоски, вдруг напавшей на "дитё", старик ретиво уже искал лекарство. И то же самое, что бессознательно искал сам Сашок.

IX

Кузьмич был крепостным молодого князя, но он был его дядькой и потому не считался лакеем. Всякий дядька, как и всякая нянюшка, выходившие своих питомцев, пользовались во всякой семье дворянской совершенно особым положением. То обстоятельство, что Сашок был сиротой и не имел никакой родни, за исключением воспитательницы-тётки и дяди, которого он никогда не видел, дало Кузьмичу ещё большее значение. Тётка Сашка любила Кузьмича, считала его очень умным человеком, обращалась с ним как с равным и даже, что было большой редкостью, позволяла Кузьмичу садиться при себе.

Когда Сашок отправился в Петербург на службу, женщина поручила ему племянника, говоря, что рассчитывает на него, как если бы он был отцом Сашка. Наказывая беречь молодого человека как зеницу ока и ограждать от всего худого, она объяснила Кузьмичу, что город Петербург не таков, как город Москва. Там живут всякие безбожники, потому что куча немцев всех россиян там перепортила.

— Никакому добру от немца не научишься! — сказала она. — Береги Сашка, ты за него ответствуешь не только предо мною, грешной, но и пред самим Господом Богом!

Сашку женщина наказала, чтобы он слушался Кузьмича кротчайше и сугубо во всём. Таким образом, будучи в Петербурге сначала нижним чином, а потом офицером, молодой человек хотя и тяготился опекой дядьки, но повиновался ему, боясь ответа перед тёткой.

Теперь, после смерти старухи Осоргиной, поселившись в Москве, Сашок постепенно, почти незаметно для самого себя, стал всё менее обращать внимания на советы Кузьмича. Ещё в Петербурге товарищи смеялись над ним, что он боится своего дядьки. Теперь Сашок сам верил, что пора выйти из-под опеки доброго старика, считающего его ребёнком.

— Я, слава Богу, не маленький! — повторял постоянно Сашок.

Но Кузьмича эти слова сердили, раздражали, а главное, обижали.

— Никто тебе не говорит, что ты махонький! — восклицал он. — Но когда ты глупое затеял, то моя должность — тебе глупость твою пояснить!

И в Москве между дядькой и питомцем стали бывать уже постоянные стычки и препирательства.

Тит, явившийся наниматься, попал именно на одну из таких битв. Однако вскоре же всё стихло, и Кузьмич, выйдя и увидя молодца, тотчас же занялся им, расспрашивая и соображая. Тит понравился старику, понравился и князю и был оставлен в доме в качестве конюха для ухода за верховой лошадью. Через три дня молодец был уже свой человек в доме. Одновременно с его поступлением дядька стал чаще отлучаться со двора, а питомец недоумевал.

Однажды Кузьмич, надев своё новое платье, снова исчез из дому, но, предупреждая своего барчука, что ему нужно отлучиться по важнейшему делу, дядька имел такой торжественный вид, что Сашок подивился более, чем когда-либо.

"Что у него завелось? — думал он. — Баба, что ли, какая на старости лет его околдовала?" Не зная, что делать с тоски, Сашок сел к окну, выходящему на садик при церкви. Он надеялся, что красавица соседка — как всегда это бывало в отсутствие Кузьмича — выйдет погулять и пройдёт под его окном. Однако на этот раз он около получаса просидел, тщетно ожидая появления женщины, "каких, ей-Богу, вот никогда не видывал!"

С досады Сашок вышел во двор и отправился в конюшню. Тит оказался там и усердно чистил лошадь. Князь сел на скамейку, стал глядеть и выговорил:

— Ты смотри, Тит, сдуру Атласного не опои.

— Как можно, — отозвался молодец.

— Ты это знаешь. Опоённая лошадь пропала.

— Да и человеку негодно воды испить, когда он взопревши, — заметил Тит.

— Это ты умно сказываешь. Это правда.

Тит самодовольно улыбнулся и принялся ещё усерднее за дело. Наступило молчание, но Тит как-то странно взглядывал на барина искоса.

— А уж всё-таки извините, Лександра Микитич, — вдруг заговорил Тит. — А из себя она всё-таки пригожая до страсти…

— Да. Зато и стоила полста рублей…

— Как же так? — удивился Тит, совсем оборачиваясь к князю, и, разводя руками, где были скребница и щётки, прибавил: — Нешто вы ей полста рублей дали уже… Стало, сладилось?

— За неё дал. И то по дружбе господин Романов мне продал. Ему самому она дороже обошлась.

— Да вы про что, Лександра Микитич?

— Как про что?.. Про Атласного.

Тит глупо рассмеялся и стал утирать нос щёткой.

— Чему, дурак, смеёшься?

— Я не про неё, не про лошадь сказывал… Я про Катерину Ивановну.

— Что-о? — изумился Сашок, хорошо знавший, кого так зовут.

— Я про супружницу нашего вот пономаря сказываю, что пригожа и всё привязывается ко мне. Как повстречает, то держит да расспрашивает. Отбою мне нет от неё.