Петроградская повесть. Морская соль - [25]

— А вы тоже на фронте были? — спросил Дуся.

— Не без этого, как же не быть. Там вот, на Севере, и был, где отец твой. Только я на суше, в морской пехоте вернее сказать. «Катюши» такие есть… Слышал небось?

— Из «катюши» стреляли? — воскликнул Дуся.

— Ну, сам-то я, правду сказать, не стрелял. Я так шофёром и был. Её, «катюшу»-то, на машине возят, на грузовике. Вот я при ней шофёром и был. Часть наша — гвардейская миномётная. А «катюша» была кочующая. Подъедем куда поближе к нему, ударим как следует — и в другое место. Он нас только засечёт, начнёт из своих пушек лупить, а нас уж и след простыл. Мы в другом месте, а он по этому лупит!

— Не ранили вас?

— Всё было. Мне, правду сказать, ни пули, ни осколка снарядного не досталось. А я на мине подорвался с машиной вместе. Вот так же ехали, и дорога широкая, обкатанная. Свернул я немного в сторонку: разъехаться надо было со встречной, да задним колесом её и задел, мину-то!

— Ну и что же? — спросил Дуся.

— Ну, тут что же… взрыв, конечно. Вылетел — не помню как. Лежу, тошно мне, силы нету. Потом снегу поел, полегчало.

— А куда вас ранило?

— Ты лучше спроси, куда не ранило. Весь я, брат, раненный был. И грудь зашибло, и голову, и ноги обе. А хуже то, что контузией меня встряхнуло очень. Еле я отошёл.

Дуся с почтительным удивлением смотрел на большую, плотную фигуру шофёра.

— Что смотришь? — усмехнулся тот. — Теперь-то я опять в свою силу вошёл. А в госпитале был тебя слабее… Зовут-то тебя как?

— Дуся меня зовут.

— Это что же, по-настоящему выходит Денис, что ли, или Данила?

— Денис, по-настоящему я Денис, а это меня тётя Лиза так зовёт и бабушка… ну и другие.

— Вон что… Денис, значит, — шофёр тяжело вздохнул и продолжал: — У меня тоже братеник был Денис, да вот убили его. Тоже там, на Севере, у Баренцева моря…

Машина вдруг замедлила ход и стала. Шофёр вышел наружу, и Дуся слышал, как он опять колотил каблуками по скатам.

— Так я и знал, — сказал он, возвратившись. — Левое заднее ослабло. Подайся-ка, я домкрат возьму.

Дуся проворно выбрался из кабины. Оказалось, что кожаное сиденье поднимается, как крышка сундука, а под ним в углублении хранится множество разных инструментов. Шофёр достал большой насос с резиновой трубкой и тяжёлый стальной брус, немного похожий на сапог. Это, должно быть, и был домкрат. Шофёр подставил его под ось грузовика и железным прутиком начал вращать маленькую шестерёнку. От этого домкрат становился всё выше и, упираясь в ось, с удивительной лёгкостью поднимал всю тяжёлую машину. Придавленное грузом колесо теперь свободно повисло над землёй. Шофёр приладил к нему трубку насоса и стал накачивать. Скоро шина вновь сделалась упругой и плотной. Шофёр опять попробовал её ударом каблука, затем убрал домкрат и насос под сиденье и достал портсигар.

— Много ещё осталось пути? — спросил мичман Гаврюшин, чиркая свою зажигалку и поднося шофёру язычок огня. Сам он уже успел покурить.

— Засветло, пожалуй, не доедем: груз большой, с ним на хорошую скорость нельзя, — сказал шофёр.

Перед тем как ехать дальше, в кабину перебрался Тропиночкин, а Дуся вместе с мичманом Гаврюшиным снова забрался в кузов. В тёмном углу кузова было тепло, и Дусю начало клонить ко сну. Глаза как-то сами собой смыкались, и, когда Дуся открыл их, он почувствовал, что машина уже не движется, и увидел перед собой мокрую от дождя дощатую стену дома, электрический фонарь на проволоке и мокрые ветви каких-то деревьев, скрытых в густой темноте.

— Ну вот и приехали, — услышал он голос шофёра. — Станция Березай, кому надо — вылезай.

В ЛАГЕРЕ

Проснувшись утром в маленьком домике, куда его, полусонного, привели ночью по приезде в лагерь, Дуся встал, оделся и тихонько, чтобы не разбудить спавшего рядом на койке Тропиночкина, вышел на крыльцо.

Было ещё совсем рано. Солнце, по-видимому, уже взошло — потому что воздух был прозрачен и лучист, — но ещё не поднялось над вершинами высокого соснового леса, окружающего лагерь.

С крыльца Дуся сразу увидел то, чего в темноте не заметил ночью. Совсем недалеко от домика, на ровной и широкой лужайке, обсаженной маленькими стройными ёлочками и огороженной невысоким забором, были раскинуты в два ряда большие брезентовые палатки. Шатровые их покровы, туго оттянутые тонкими и, должно быть, очень прочными расчалками, чем-то напоминали паруса.

Дуся заметил, что у каждой палатки стояли на карауле юные моряки в бушлатах, застёгнутых на все пуговицы, в белых бескозырках, с плоскими штыками на ремне и блестящими изогнутыми трубками на груди. Почти все они были значительно больше Дуси ростом, и только у последней палатки стоял совсем маленький нахимовец.

В это время у ворот, где под грибковым навесом висел колокол, раздались три коротких двойных удара. «Склянки отбивают», — догадался Дуся. И тут он увидел, как из аккуратного крашеного домика по ту сторону забора, где, как он потом узнал, помещался офицерский пост, вышел горнист с блестящей фанфарой в руках и, запрокинув голову к небу, заиграл подъём.

Торжественные, призывные и повелительные звуки прозвучали в холодной тишине начинающегося дня. Едва смолкли эти звуки, как из палаток донеслись прерывистые сигналы боцманских дудок, и через минуту весь лагерь ожил и сдержанно зашумел. Послышались голоса пробудившихся от сна ребят. Кое-кто из них уже появился на ровной дорожке перед палатками.