Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [103]

. Гневно выступил Ф. Сологуб, призвавший «оберегать искусство – достояние народа» – от А. Луначарского[810]. В протоколе мы читаем и следующую запись: «Маяковский согласен с Сологубом, но каким путем прийти к этому, как можно захватить это достояние – приходится обратиться к власти, приветствовать эту власть»[811]. Можно, как позднейшие комментаторы, находить в этих словах симптомы будущих симпатий поэта – но как примечательно здесь согласие с Сологубом и как недвусмысленно это слово – «приходится». Данный пример очень показателен. Если даже у Маяковского и его «левых» приверженцев большевистские приемы поначалу не вызывают сочувствия, то что говорить о массе интеллигентов, далеких от «футуристических» крайностей и исповедующих иные, чем будущие лефовцы, взгляды на культурные ценности.

Восприятие интеллигентом Октября – это взгляд людей, ущемленных революцией, предъявляющих ей свой счет. Во всяком случае, так было в первые недели после переворота. Но большевистская акция имела не только обвинителей, но и защитников. Проводить водораздел между принявшими революцию и осудившими ее по классовому признаку вряд ли правомерно. Правильнее было бы отметить «культурные» истоки размежевания: но и они объясняют не все. Политическая лаборатория 1917 г. не имела условий для чистоты эксперимента. Здесь все перемешано. Меркантильное маскировалось идеологическим, бытовое – политическим. «Революционность» едва ли может быть представлена как нечто однозначное, безусловное и тотальное. Она отчетливо и легко показывает нам и анархичность, и консерватизм, ее в равной мере проповедуют и бунтарь, и приверженец прежних устоев. Что она отразила точно – так это нетерпимость общества, нетерпимость идеологическую, политическую и бытовую, направленную против старого порядка и порожденную им самим[812].

Подавление инакомыслия поначалу еще рядилось в идеологические одежды. «Новое строительство требует новых форм, требует полного отрешения от старых отживших законов», – так откликнулся на разгон старой городской думы левый эсер В. Трутовский, выступая 24 ноября перед новыми гласными[813]. Здесь и слова нет о политической целесообразности.

Все сведено к дуальным примитивным оппозициям: новое – старое, рождающееся – отжившее, однозначная оценка которых была приметой не только социал-демократа, но зачастую и либерального интеллигента. Эти характерные оговорки сопровождают всякий насильственный акт конца 1917 г. Для примера приведем резолюцию Выборгского райсовета, принятую в тот же день, 24 ноября: «Укрепление действительно народной свободы невозможно без ограничения… свободы буржуазии во всех областях народной жизни: путем контроля над производством, урегулирования распределения, закрытия буржуазных газет и тому подобного организованного насилия над эксплуататорами»[814].

Идеологическое оправдание насилия – это все же прерогатива верхов. Насилие для низов – это составная часть обычного социального поведения, оно лишь в силу обстоятельств приобрело политический оттенок. Здесь насилие уже очень заметно выражается в форме «охранительной» реакции, зеркально отражающей практику старого режима. Это быстро почувствовали современники революции. Один из них дал примечательное описание вечернего Невского проспекта 12 ноября 1917 г., в первый день выборов в Учредительное собрание: «Запестрели тут и там летучие митинги. Но солдаты, матросы и красногвардейцы почему-то усомнились в их законности… местами происходили такие диалоги:

– Агитации разводят!

– Кому это мешает? За свободу агитации мы боролись.

Пусть пользуются.

– Кто агитировать хочет, пусть идет на митинги, в Модерн или куда еще…

– Почему же не агитировать на улицах?

– Не велено.

– Кем? Почему?

Солдат отворачивается и уходит.

В другой кучке:

– Протелефонируйте в ВРК, пусть отряд вышлет.

– Зачем?

– Да так, «чтоб не собирались»…

– А почему нельзя собираться?

– Всякую агитацию разводят…

– Да так при Николае городовые и жандармы говорили…

– Мешают проходить…

и т. д. Разговор совсем как по старине»[815].

Говоря о массовой поддержке революции, необходимо еще раз отметить феномен «социалистического» фундаментализма. В нем очень сильно проявилось автоматическое начало. Поддержка переворота – это и элемент политического поведения, кодированного, определенного принадлежностью к той или иной группе. В данном случае массы реагировали не на революцию, а на сигналы к групповым действиям. Здесь заметно и подсознательное стремление к кастовости, выделению себя в особое сословие. Все «чужое» вызывает уже быстрое, слабо мотивированное отторжение. Многие «революционные» поступки 1917 года – это реакция не только на революцию, но скорее на действия тех, кто ее осудил, – а ими и были по преимуществу «чужие».

Отмеченные выше элементы общественной психологии явственно обнаружились во время споров об однородном социалистическом правительстве. Требование «объединить демократию» широко распространилось в начале ноября[816]. Оно было выражено послефевральским языком, еще привычным для политизированных горожан. Примечательны, однако, те мотивы, по которым эта идея вызывала сомнения или отвергалась. Здесь и обычное указание на голос масс, и ожидание саботажа со стороны «союзников», и боязнь объединения с «контрреволюционерами», и, наконец, убежденность, что Советы – выразитель воли всего народа и потому объединяться не с кем и не для чего. Но тут же можно обнаружить и уже очень знакомое. Читаем протокол заседания 2-го Городского РК РСДРП(б) 4 ноября 1917 г.: «Тов. Крутов предлагает объявить все партии, кроме больш[евиков], вне закона и ни на какие соглашения с другими социалист[ическими] партиями не идти. Товарищ предлагает беспощадную борьбу со всеми партиями… В заключение тов[арищ] повторяет, что никаких соглашений не должно быть»