Петр III - [11]

Под 1745 г. читаем следующий текст в „Записках“ Екатерины: „Военные забавы, которым он до сих пор предавался тайком, производились теперь чуть ли не в их (воспитателей — Н.П.) присутствии“ и проводил время исключительно в обществе лакеев и предавался ребячеству, удивительному для его возраста, именно играл в куклы“. В другом месте: „великий князь все время проводил со своими лакеями, играя в солдаты, экзерцируя их в своей комнате, или переменяя мундиры по двадцати раз на день“. Это свидетельство подтверждает Штелин в цитированной выше фразе, а также современник Фавье, нарисовавший обстоятельный портрет Петра Федоровича: „Лето он проводит в Ораниенбауме в тесном кругу оставленных ему немцев, которых он называет своими министрами и генералами“.

Екатерина засвидетельствовала, что ее супруг не прекратил игр в солдатики и куклы и десять лет спустя, когда ему исполнилось 27 лет: „В это время и долго после, главною городскою забавою великого князя было чрезвычайное множество маленьких кукол или солдатиков деревянных, свинцовых, восковых и из труту“. О том, что великий князь не прекращал игр в куклы и в солдатики, свидетельствует инструкция Чоглокову, приставленного для присмотра за князем, которому поручалось наблюдать за тем, чтобы к нему не доставлялись куклы и солдатики.

Екатерина под 1752 г. отметила наличие в ящиках, расположенных в его комнате комодов множество „винных бутылок и водочных штофов“. Через четыре года — новое свидетельство, подтверждающее страсть великого князя к горячительным напиткам: он „все более и более предавался пьянству и бражничеству“. Эти заявления императрицы подтвердили Штелин и Фавье.

Екатерина передает слова Петра Федоровича, высказанные ей о своем положении в России и своей судьбе: „… Он чувствует, что не рожден для России, что ни он годен для русских, ни русские для него, и что ему непременно придется погибнуть в России“. Что эта мысль не была придумана императрицей, явствует из свидетельства Фавье: „Никогда нареченный наследник престола не пользовался менее народною любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства“.

Екатерина назвала великого князя „отъявленным лгуном“. Он не принадлежал к числу лиц, как говорится, храброго десятка, боялся не только раскатов грома, но, и что удивительно, ружейной и пушечной пальбы. Свой страх и трусость он решил компенсировать придуманным им мифом о своих героических поступках в борьбе с неприятелем. Суть его отважных действий в изложении Екатерины выглядит так: „… отец дал ему начальство над отрядом гвардейцев, и после овладения египетским войском, которое бродило в окрестностях Киля и совершало, по его словам страшные опустошения; он передавал подробности этих опустошений, рассказывал, какие хитрости были употреблены им, чтобы окружить египтян, как он дрался с ними и оказывал в этих сражениях чудеса храбрости и ловкости, и как, наконец, захватил и привел египтян в Киль“. Этот миф великий князь рассказывал множество раз, причем во время рассказа распалялся до такой степени, что и сам стал верить в подлинность событий, о которых шла речь.

Эту байку великого князя запечатлел и Штелин, но в отличие от рассказа, записанного Екатериной, о том, как супруг вступил в схватку с египтянами, по Штелину, наследник сражался с датчанами, которых не пленил, а обратил в бегство. Ни Екатерина, ни Штелин не принимали всерьез этот миф и Екатерина даже осмелилась уличить своего супруга во лжи, за что он „страшно рассердился на меня за это, говоря, что я унижаю его во мнении публики и хочу, чтобы его считали лгуном“.

Наконец, еще одно свойство натуры великого князя, которое тоже невозможно отнести к добродетелям, — жестокость. Она с особенной силой проявилась во время очередного увлечения Петра Федоровича, когда он завел псарню и занялся дрессировкой собак. Екатерина вспоминала: „Что же касается до занятий великого князя, которые ни утром, ни днем, ни поздним вечером не давали нам покою, то они состояли в следующем. Он с удивительным терпением обучал нескольких собак, наказывая их палочными ударами, выкрикивая охотничьи термины и прохаживаясь с одного конца двух своих комнат (у него всего их было две) до другого. Как скоро какая-нибудь собака уставала или убегала, он подвергал ее истязаниям, от чего они выли еще громче“. Истязания супруга назвала чрезвычайно жестокими. Однажды она оказалась свидетельницей того, как калмычонок держал маленькую собаку за хвост и „изо всей силы бил бедное животное толстой палкою“.

Жестокое обращение великого князя с собаками стало известно императрице Елизавете Петровне, и она сделала ему наставление „касательно жестокости и нечувствительности к несчастиям людей и мучениям животных“, — так записал Штелин о мерах, принятых императрицей по поводу жестокого племянника».

Два сюжета, упомянутых Екатериной, не нашли подтверждения другими источниками. В этом нет ничего удивительного, поскольку первый из них касался интимных отношений великого князя. Вскоре после приезда будущей супруги в Россию он поделился с нею своей тайной и «сказал мне, что ему всего более нравится во мне, что я — его двоюродная сестра, и что по родству он может говорить со мной откровенно; вслед за тем он мне открылся в своей любви к одной из фрейлин императрицы, удаленной от двора по случаю несчастья ее матери, госпожи Лопухиной, которая была сослана в Сибирь; он мне объяснил, что желал бы жениться на ней, но что готов жениться на мне, так как этого желает его тетка».