Пётр и Павел. 1957 год - [27]

Отец Серафим смутился:

– Я не к тому историю про Степана рассказал… Знаю, ты на глупость такую не способен. Но человек ты горячий… В случае чего… Ты только не спеши, Павел… Ты терпи. Чтобы не случилось с тобой, помни: Иисус много больше нашего претерпел. Нам с Него пример брать следует!..

– Договорились, отче, – улыбнулся Павел. – Всё претерплю и не охну. Честное благородное!.. Бог терпел и нам велел… Кажется, так говорится?

Старик кивнул.

– Вот за это я и выпью! – Павел поднял стакан. – Сколько раз ты мне повторял: "Смирение – высшая добродетель!" Поверь, я ученик послушный.

– И я с тобой!.. – отец Серафим выпил, крякнул и, закусывая сырком "Дружба", сказал: – И помни… Всегда помни, что бы с тобой ни стряслось, испытания Господь только избранным своим посылает. И, чем суровее испытания, тем больше Его любовь к тебе, а потому – радуйся!.. "Блажени плачущий, яко тии утешатся".

– "Блажени милостивии, яко тии помиловани будут!"

Отец Серафим обнял Павла, расцеловал.

– Я тут для тебя ещё одно письмишко приготовил. Дяде твоему Алексею Ивановичу. Отправь с воли, сделай милость. Там и про тебя кое-что писано, можешь прочесть. И не бойся, человек он надёжный. Мой человек. Ты ему, как и мне, довериться можешь, – отец Серафим достал из кармана ватника исписанные листки бумаги, протянул Павлу. – Напишешь ему?..

– Напишу.

– Вы с ним непременно должны свидеться. Он, как и ты, немало в этой жизни испытал. Вы друг дружку с полуслова поймёте.

Когда через минуту Василий Щипачёв заглянул в комнату, отец Серафим и Павел Петрович всё так же сидели за столом. Павел Петрович негромко говорил, батюшка изредка вставлял словечко и кивал головой. Со стороны могло показаться, будто он исповедует своего товарища по несчастью.

Василий тяжко вздохнул: уж больно хотелось выпить, и бутылка с "Анапой" – вон она, сиротинушка, одна-одинёшенька посреди стола стоит… Но помешать такому важному разговору он не посмел и, помедлив самую малость, всё-таки пересилил себя и безшумно прикрыл дверь. Деликатности ему было не занимать.

– К Стукову подъезжаем!.. Стоянка две минуты! Стуков о! Две минуты стоим!

Звонкий голос проводницы разбудил старшину-сверхсрочника. Тот резко вскинулся на своём матрасе, широкими ладонями стёр с лица заспанные очумелые глаза, крякнул и, торопливо натягивая сапоги, негромко пустил матерком. Потом, ни к кому не обращаясь, хрипло приказал себе: "Жратвы достать!.." – и громко затопал кирзой по коридору.

Рельсы на стрелках за окном стали множиться и разъезжаться в стороны. Потом потянулись пакгаузы, за ними горы угля и щебня, штабеля просмолённых шпал, медленно проплыл привокзальный туалет с напрочь сорванными с петель дверями и, наконец, показался приземистый кирпичный вокзал, на обшарпанном фронтоне которого красовалась гордая надпись "С…уково"!..

Как много значит одна буква в слове! Павел невесело усмехнулся: убери её, и, вместо "стука", получишь "сук". А бывает, и того хлеще. Так и в прожитой жизни человеческой, к сожалению, ничего нельзя вычеркнуть, или поменять, или невзначай забыть, или сделать вид, не заметить. Бывают, конечно, и в ней пустые, никудышние дни, месяцы, даже годы, и в анкете, конечно, можно и без них обойтись, но наступит время последнего платежа, жизнь предъявит свой счёт без пробелов, без пропусков, и хочешь – не хочешь, а придётся принять его весь целиком… За всё заплатить сполна.

Неожиданно Павел вспомнил одного своего гимназического однокашника. Как его звали?.. Коля?.. Витя?.. Милый, застенчивый парень с непокорным вихром на макушке и большими оттопыренными ушами… Имя Павел забыл, а вот фамилию навсегда запомнил. Она была так созвучна нынешнему названию этой станции – Сучков. Фамилия как фамилия, ничего особенного, а тем более непристойного в ней не было, но именно из-за своей обыкновенной фамилии бедный парень страдал нестерпимо: повсюду, а особенно в присутствии девчонок, гимназисты безжалостно дразнили его, изменяя в ней всего-навсего ударение. Так Сучков превратился в Сучкова, и жизнь молодого человека была безнадёжно разбита. Гимназисты – жестокий народец!..

Жив ли он?.. А если удалось бедному парню в этом страшном веке выжить, то любопытно, его до сих пор так же дразнят или как-то иначе?

По перрону от вагона к вагону шустро сновали закутанные в большие клетчатые платки бабуси с плетёными корзинами, в которых угадывалась вынесенная на продажу нехитрая домашняя снедь. Со своей верхней полки Павел видел, как старшина, отчаянно жестикулируя, уговаривал самую маленькую из них скостить цену. Та отчаянно сопротивлялась, но времени на торговлю уже не осталось: протяжно прогудел паровоз, и бабуся нехотя махнула рукой. Лязгнули вагонные сцепления, поезд дёрнулся раз, другой, старшина сунул ей за пазуху измятую десятку и, подхватив газетный кулёк с едой, побежал к вагону.

Проводница, совсем ещё девочка – конопатая, курносая, с двумя тонкими косичками, больше походившими на тоненькие хвостики, заглянула в купе.

– Чай пить будем? Не то я к Людмилке в пятый вагон пойду.

– А как же мы тут без вас? Одни, всеми брошенные?

Павлу Петровичу захотелось пошутить, но сердце его вдруг болезненно сжалось, и, вместо улыбки, на лице нарисовалась кислая мина: "Может, и у меня где-нибудь вот такая же дочка? Или сын…" Ему было и горько, и радостно, и обидно.