Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3 - [36]

— Не ори! — снова прикрикнула девочка и приказала собаке, толкнув за ошейник: — Азор, иди домой!

Собака посмотрела на нее и затрусила неспешно к веранде, временами оглядываясь.

— Иди, иди! — потом Мише. — И ты пошли! И не хнычь!

Он послушно поднялся, сжал руки в кулаки, чтоб не текла кровь, чувствуя саднящую боль, стыд перед девочкой, страх перед собакой.

— Покажи руки. Ну, покажи, говорю…

Он показал разодранные проволокой ладони: кровь вперемешку с грязью. Они подошли к веранде. Кошка на верхней ступени поднялась и глядела на них, словно гадая, то ли уйти от греха подальше, чтоб не влетело под горячую руку, то ли остаться. Видимо, решила, что им не до нее, и снова села.

— Жди здесь, — командовала девочка. — Я сейчас… — Она нырнула в темноту веранды, стекла которой были полностью увиты вьюнком с потемневшими к концу лета листьями.

Вернулась девочка с кружкой, с пузырьком зеленки и комочком ваты. Вода из кружки плескалась на пол.

Девочка поливала ему на руки, он мыл, пересиливая себя, чтобы не охать от боли.

— Я пойду, — буркнул он, осторожно вытирая руки, когда она взялась за пузырек и вату.

— Давай, — не слушала его девочка. — И терпи! — Она взяла его руку своими теплыми пальцами и быстро провела ваткой по ссадине. Он сжался, стиснул зубы, вырвал руку и замотал ладонью.

— Терпи! Давай другую!

Сердце зашлось от боли.

— Расстегивай рубашку!

— Не, не! — мотал он головой, отступая. — Я пойду! — Двинулся он к забору, с ужасом увидел себя повисшим на проволоке без штанов и забыл о боли, показалось, что голова его запылала, словно он сунул ее в печку, в самый огонь.

— Ты куда? Сюда иди! — не стала настаивать девочка и провела его через веранду на улицу.

Он простучал пятками по ступеням и, не оглядываясь, помчался по переулку домой.

А через две недели, первого сентября, Миша увидел эту девочку в классе, где ему предстояло учиться, увидел и снова показалось, что голову его сунули в печку. Валя не обратила на него внимания, и он с облегчением решил, что не узнала. И все же долго гадал: узнала или нет. И невольно думал о ней, следил за ней. Одноклассники дразнили ее «красной козявочкой» из–за ярко–красного осеннего пальто. Когда кто–нибудь баловался с ней, толкал, дразнил, ему становилось грустно, он хмурился, замыкался.

Ранней весной, на масленицу, когда снег стал оседать под солнцем, темнеть, плавиться, а к вечеру под морозцем покрываться коркой, старшеклассники сделали круговую гору: врыли неподалеку от школы на лугу в землю торчком ось от телеги, надели на ось колесо, привязали длинную жердь одним концом к колесу, а другим к самодельным деревянным санкам. Они крутили колесо, упираясь в жердь, в палки, воткнутые в колесо. Санки летали по кругу с бешеной скоростью. Вечером, когда синели сумерки и морозец прихватывал снег, санки летали особенно легко и быстро. Парни по очереди ложились в них, ухватывались руками покрепче, чтоб не вывалиться подольше. Колесо с натугой начинало крутиться, жердь поскрипывала. Санки, шурша полозьями по прикатанному снегу, скользили все быстрей и быстрей. Снег мелькал перед глазами, несся под лежащего на санках. Чем выше скорость, тем мощнее страшная сила старалась вышвырнуть тебя из саней, отбросить в сторону. Никто не мог удержаться, все вылетали, кувыркались по снегу. Спорили, кто больше кругов выдержит. По вечерам собиралось много народу, приходили и взрослые. Смеялись, разговаривали. Но вот однажды санки раскатились особенно быстро, парень оказался цепким, никак не могли его сбросить, и когда стало казаться, что сани носятся по кругу, не касаясь снега, он вылетел, врезался в толпу, сбил с ног Валю. Она ударилась головой об лед, и ее увезли в больницу. С ужасом смотрел он, как несли ее к машине, дрожал от жалости и страха. Ночью не спал, плакал, бредил, представляя себя рыцарем в железных латах, в доспехах, на коне, видел, как он подскакивает к больнице и уносит ее с собой куда–то от какой–то неведомой ему силы, злой, угрожающей ей. Он зачитывался романами о рыцарях.

В школе она не появилась. Кто–то сказал, что она в больнице осталась. Ему представилось, что больше он ее никогда не увидит, что Валя умирает, и только он может ей помочь, что Валя ждет его. На перемене он сбежал с урока и помчался в больницу. Не помнится теперь, что он врал медсестре, умоляя, чтобы она пустила его на минуточку… Валя спала, лежала на подушке с таким бледным, осунувшимся, таким трогательно–жалким лицом, что он не выдержал, заплакал.

Он заплакал, а она открыла глаза, глядела на него долго, потом вздохнула огорченно:

— Какой ты хныкуша… Хнычешь, хнычешь…

И засмеялась. Засмеялся и он.

Нет, не после этого стали дразнить их женихом и невестой. О том, что он был в больнице, никто не узнал. Начали дразнить четыре года спустя, когда они, заканчивая восьмой класс, стали проводить вечера вместе. Жизнь текла: на глазах у него она становилась женственной, на глазах у нее он мужал, наливался силой.

Я не думал, просто вышло так, по судьбе, не по злобе…

Не тобой рубашка вышита, чтоб я нравился тебе.

Нет, у них все было не так, как в песне, которую пел Матцев: день за днем накапливались счастливые мгновения. Их неожиданно оказалось столько, что, когда пришла пора воспоминаний, хватало на долгие вечера. Посторонний удивился бы, услышав их радостные возгласы, счастливый смех, когда они вспоминали какой–нибудь пустячный случай из юности: чему, мол, радуются, что здесь смешного? Удивился бы потому, что не знал, сколько красок, сколько душевных переживаний было связано с этим непримечательным случаем… А помнишь, как у нас лодка перевернулась возле соловьиного острова, и ты… А помнишь, как Николай Степаныч (учитель истории) говорил… А помнишь… И снова счастьем сжималось сердце, заново переживалось то, что было с ними.