Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3 - [31]

Вечером комсомольский секретарь строительно–монтажного поезда Витя Чекрыжов собрал комсомольцев на собрание. Он прилетел вместе со всеми и завтра должен был улететь назад в посёлок. Походка у невысокого, плотного и румяного Вити Чекрыжова была какая–то воробьиная. За это его прозвали кузнечиком. Он знал это и всегда вместо: «Я пошел!» говорил: «Я попрыгал!» Работал он мастером, и любимая поговорка у него была — «ребята, давайте действовать!» Нравился Витя всем за то, что не любил длинных речей. Он считал, что говорят длинно лишь тогда, когда нечего дельного сказать, а не хочется, чтобы об этом узнали те, кто слушает. Толковую мысль не надо выражать длинно.

На собрании должны были избрать комсомольское бюро из трех человек. Витя Чекрыжов никогда никого не предлагал кандидатом на голосование. Комсомольцы лучше знают друг друга, думал он, кого попало не выберут, но все–таки Витя почти всегда знал, кого будут предлагать. И радовался, если не ошибался. И сейчас он был уверен, что выберут групкомсоргом Таню Голованову, библиотекаря, а в бюро Шуру Новикову и кого–нибудь из парней. Так и случилось. Предложили сначала Таню, потом Шуру, а затем он услышал новое для себя имя:

— Пионера! Пионера надо в бюро! — крикнул Сашка Ломакин.

— А кто это? — удивился Витя.

Узнав, что это Павлушин, он вспомнил, что разговаривал с Андреем всего один раз, когда он вставал на учет, да и то как–то на бегу, торопливо. Потом работали на разных участках. «Не успеваю за новичками следить!» — недовольно подумал Витя.

32

Когда под высокой сосной отзвучали речи перед тем, как Павлушин свалил первое дерево просеки на глазах у всех жителей палаточного поселка, когда отстрекотал «Конвас» в руках оператора студии кинохроники, отщелкали фотоаппараты корреспондентов и начальник поезда Федор Алексеевич Романычев, молодой, но уже лысоватый мужчина, улетел вместе с корреспондентами, бригада лесорубов, пока еще неспешно, принялась валить лес. Гончаров трелевщиком собирал деревья и таскал их на место будущего поселка, где плотники расчищали площадку под фундамент первого сборно–щитового дома.

Костры полыхали возле лесорубов и там, где работали плотники. Пищи для огня было достаточно, но греться к нему никто не подходил. Морозец небольшой, здоровый. Снег лежал меткий, пушистый, неглубокий. Павлушин с утра работал бензопилой, работал не отдыхая. Свалив одно дерево, переходил к другому. Андрею все вспоминался митинг, когда право свалить первое дерево Ломакин уступил ему, как человеку, у которого это первая просека, первый поселок. Павлушин вспоминал нацеленные на него объективы, но ни щелканья затворов фотоаппаратов, ни стрекота «Конваса» он не слышал из–за визга бензопилы, вспоминал, как ловко погрузил в ствол сосны пилу, как дрогнуло дерево, стало клонить пушистую голову, дымом осыпая снег с ветвей. Направляли ее под веселые крики сразу несколько парней. Андрей представлял, как в деревне отец с матерью откроют газету и увидят его фотографию. Приятно было и от того, что Анюта видела, как он оказался в центре внимания корреспондентов. Прежде чем подхватить пофыркивающую синим дымком бензопилу с земли, Андрей краем глаза взглянул на Анюту. Она стояла в толпе среди девчат, и ему показалось, что смотрит она на него с симпатией и одобрением. Вспоминая об этом, Павлушин бессознательно и уже привычно наблюдал за пилой, за тем, как зубья вгрызаются в ствол, посматривал в то место, куда, по его мнению, ляжет верхушка. Изредка он покрикивал на обрубщиков сучьев, когда считал, что они слишком приблизились к нему. Он не только не замечал, но даже не подозревал, что кто–то может и любоваться его работой, его ладными движениями, его крепким и ловким телом. Если бы среди обрубщиков была Анюта, Андрей, возможно, старался бы, чтобы она заметила его задор, оценила. Но Анюта вместе с Таней которая теперь помогала ей, были в котлопункте… А две другие девушки, Шура и Надя, обрубали сучья неподалеку, но они не интересовали Андрея, и он считал, что и он не интересует их. Однако Павлушин ошибался!

Два дня назад, когда Надя выходила из вертолета и Андрей подхватил ее под мышки, ссадил на землю, девушка растерялась, не отрывалась взглядом от его грустноватых глаз и тогда, когда, сидя на корточках, подставила ему руки, чтобы он снял ее с порога и тогда, когда он поставил ее на скользкие бревна, легонько прижимая к себе. Глаза их оказались так близко, что Надя испугалась, что он услышит стук внезапно всколыхнувшегося сердца, неизвестно почему. Он бережно, она обратила на это внимание, опустил ее на качающиеся под ногами бревна, и ей показалось, что она растрепана, неопрятна, волосы выбились из–под шапочки, а парень заговорил с ней, назвал себя, она быстро ответила и поспешно отошла к Шуре, поправляя на ходу волосы. Не хотелось, чтобы он заметил ее смущение.

Надя у всех знакомых оставляла впечатление чего–то округлого, пушистого, мягкого, вероятно, от того, что ходила она быстро, будто перекатывалась, и всегда улыбалась. Лицо у нее было скуластое, пухленькое, спокойное, даже несколько безмятежное и мечтательное. На первый взгляд она казалась домашней, нерешительной, и многим из ее школьных подруг непонятно было, как она не побоялась ехать одна в такой далекий край. Сама Надя ничего необычного в своем поступке не видела. Она еще в пятом классе решила уехать по комсомольской путевке после окончания школы туда, где жизнь кипит, словно вода в водопаде, а не так, как дома, стоит тихо и уныло, будто в озерке, покрытом ряской, за плотной стеной осоки и камыша. Экзамены сдавала в институт без энтузиазма, лишь бы родителей успокоить. И как только узнала, что не прошла по конкурсу, направилась в райком комсомола.