Петька, как-то по-первости, сунулся в один такой отряд, отправлявшийся ликвидировать какую-то банду. Пришел, розыскал военкома. Так и так, желаю в добровольцы, белых лупить. А военком небритый, злой, лицо зеленое. Поглядел на Петьку серыми, колющими глазами, ткнул больно шершавой рукой по затылку, да и кричит:
— Сморкаешься сам али мать нос утирает?!. Ну, не болтайся под ногами, проваливай, живо!..
После этого Петька несколько дней сряду ходил хмурый и тихий, и так своим благонравием напугал Юлию Петровну, что та не на шутку всполошилась.
— Ты, Петечка, здоров-ли?.. Не напоить ли тебя на ночь малиной?..
— Отстаньте, мамаша! — вяло огрызался Петька и хмуро думал о чем-то.
Было у Петьки еще одно недоразумение в клубе. Только что Петька пристроился там, оброс мясом, завел знакомство с шумными ватагами комсомольцев, глядь, среди них заморыш еврейский: картавит, волосенки пасмами вьются во все стороны, носик остренький, с горбинкой. Петька к нему, протянул руку да и цап за этот тонкий носик:
— Экий у тебя хруль, жиденок!..
А тот как завопит, завизжит, ребятишки кругом обступили, которые смеются, которые ругаются. Но хуже всего политрук. Прилез:
— В чем дело?
Так и так, вот, говорят, Воротников жидится, Самошку обидел. А политрук как взъестся:
— Не сметь антисемитизм тут разводить! Откуда такие идеи? Кто привил?..
Припер Петьку к стене, взял в обработку, да и пропилил его целой лекцией часа два.
Петька не выдержал, дома даже пожаловался матери на свою неудачу.
Юлия Петровна вся загорелась от негодования:
— Вот, вот, видишь, Петечка, из-за жиденка какого-то тебе неприятности какие!.. Там, Петечка, кругом все жиды! Жидовское это царство, не путайся ты с ними, ради господа бога!.. Чему они тебя там научат!... Ах!..
Петька хмуро отмалчивался и сопел носом. Надо-бы на мать огрызнуться, да сердце не позволяет: шибко саднила там обида на жиденка Самошку. Но и поддаться матери не хотелось. Он сопел и ничего не отвечал ей.
Но ничего — обошлось все в клубе. Приобвык Петька, смирился. Чорт с ним, с Самошкой! Дело тут совсем другое.
Петька лодыря гонял. За комодом где-то валялись и пылились его затрепанные грамматики и задачники.
Мать слезливо вздыхала, охала, ругалась:
— Ты почему, Петька, ученьем не занимаешься? Тринадцатый год тебе, болвану, пошел, а ты все неуч-неучем... Бери грамматику, учи!
Но Петька хмыкал и укоризненно глядел на мать:
— Ну, ничево-то вы, мамаша, не понимаете!.. Разве теперь грамматику учат? Теперь без ятей, без еров... Никакой грамматики!.. Контр-революционеры которые — те по грамматике пишут!..
Юлия Петровна всплескивала пухлыми дряблыми руками и горестно изумлялась:
— Совсем народ хочут извести!... Без грамоты!.. Неучей плодят!..
Однажды осенило на мгновенье Юлию Петровну радостное изумление: Петька притащил домой какую-то книжку.
— Вы, мамаша, не трогайте, — деловито сказал он матери, пристраивая эту книжку на комод.
Когда Петька ушел, Юлия Петровна взяла книжку и прочитала крупное:
— Азбука...
У Юлии Петровны редкие серенькие брови выгнулись дугой:
— Неужто Петька грамоту учить сначала начал?
Но поглядела она, прочла дальше и налилась сразу огорчением и гневом:
— ...Коммунизма...
— Господи прости!.. И азбуку-то испоганили!..
Хотелось ей взять, разорвать и швырнуть эту книжку в печь. Но удержалась: такую Петька кутерьму подымет, что и не разделаешься. Отшвырнула на прежнее место, повздыхала, посокрушалась, поохала.
Принялся Петька за чтение. Откромсает от плоской серой ковриги узкий и длинный ломоть хлеба, посыплет сахаром-песком и, забравшись с ногами на постель, начнет осиливать книжку. И губы- то у него двигаются, и лоб-то в складки соберется, носом сколько раз пошмурыгает, — но мало толку. Азбука-то азбука, да кто ее разберет, мудреная какая!..
Несколько раз Петька принимался за книгу. Мать даже смирилась с тем, что это азбука не настоящая, а поганая (все-таки книга! все-таки Петька за какой-то умственностью смирно сидит!) и не приставала к Петьке, не ныла, что он всю сахарницу опустошил в научном рвении своем. Но принимайся — не принимайся, а отстал Петька от книги. Не осилил.
Пошел в свой клуб, достал там еще каких-то других книжёнок. И над ними сколько хлеба с сахаром извел. Но кой с какими справился.
А потом заскучал.
Пуще всего испугала Юлию Петровну эта задумчивость. Так неожиданно это было, чтобы Петька притих, замечтался. Сорви голова — дерзитель Петька — и смотрите-ка: сидит, сжавшись калачиком на постели (в грязных-то сапогах на пикейном одеяле!), и, лениво пожевывая что-нибудь, глядит куда-то далеко и думает.
— Боюсь я что-то, милые! — жаловалась Юлия Петровна приятельницам. — Смутный какой-то стал у меня Петечка. Все буйствовал, дерзил, а теперь откуда-бы это? Примолк!.. К добру ли?...
— Нехорошо, нехорошо, — покачивали головами рыхлые, худые, с челками, остроносые, остроглазые — разные такие и все же похожие одна на другую приятельницы.
— Наверное от книг ихних... От разных богохульств да жидовских выдумок!
— Книги-то я и то хотела сжечь!...
— И-и!.. все не сожжешь, Юлия Петровна! Как-бы хуже не стало!
— Вот-вот, я и сама так думаю!
