Петербургский изгнанник. Книга вторая - [16]

Теперь, когда внешнее проявление чувств стало умереннее и вместе с тем глубже, когда приостыл пыл чувственности, Елизавета Васильевна осознала, что любовь их должна ещё больше закрепиться, как бы пройдя проверку всеми жизненными испытаниями, выпавшими на их долю. Теперь они были уже связаны: плохо ли, хорошо ли посмотрят на это её и его родные, но они навсегда связали себя той большой любовью и дружбой, которую не в силах разорвать никакие законы, никакие условности, никакие убеждения, никакие превратности судьбы кроме самой смерти.

Так думала Елизавета Васильевна, и всю прелесть своих чувств к Александру Николаевичу, своё счастье усматривала в совместном их пути, в создании лучших условий жизни, работы самому дорогому для неё человеку.

И хотя общности убеждений, взглядов и стремлений у неё с Александром Николаевичем ещё не было, но Елизавета Васильевна верила, что она сможет настолько приблизиться к нему, что разочарования и радости в его большом деле, которое занимало и занимает её друга, будут ею поняты не только сердцем, но и разумом.

Быть может именно в этом следовало искать разгадку той необычной энергии, которая завладела после болезни Елизаветой Васильевной, во всей деятельности, в заботах по хозяйству, ложившихся не только на плечи Настасьи, Дуняши, но и на её.

Вскоре она посоветовала Александру Николаевичу купить корову, чтобы не ходить по утрам за молоком к соседям; выкормить под закол поросят, приобрести две-три овечки, кур, словом, обзавестись необходимой живностью.

Настасья была первой, к кому Рубановская обратилась за помощью.

— Чем брать молоко, не лучше ли завести корову, как думаешь, Настасьюшка?

— Без своей-то коровушки, вроде и двор сирота, — сказала просиявшая Настасья и рассудила, — семья-то большая, как без мяса прокормить, чушек завести надо, сало летом будет… И курочек не мешает. Всегда яички, свои будут, матушка Елизавета Васильевна…

Женщины не встретили возражения со стороны Радищева. Он согласился с их доводами, главным образом потому, что это приятно было Елизавете Васильевне.

Всё остальное зависело от Степана. Вместе с Настасьей он подыскал краснопёструю корову-молочницу и ввёл её во двор через свой поясок, затем приобрёл овец, поросят, кур и горластого петуха. Ухаживать ему и Настасье за всей этой живностью, заботиться о своевременной кормёжке, гонять скот на водопой, доставляло большое удовольствие. Уход за скотом напоминал им родное Аблязово, где они долгое время жили в имении отца Александра Николаевича — Николая Афанасьевича Радищева. В этом, как-то сами по себе забывались горести илимского уединения, скука по родным местам.

По утрам начиналась беготня Настасьи и Дуняши, покрикивания Степана и распоряжения Елизаветы Васильевны, медленной походкой прохаживающейся по двору. Александру Николаевичу приятно было наблюдать за всем этим с крыльца. Он не вмешивался в хозяйственные дела, замечая, как много внимания уделяет им Рубановская.

Радищев удивлялся тому, откуда у неё появился такой живейший интерес к хозяйству — у человека, жившего в столице светскими интересами? От всего этого Рубановская была так далека в Санкт-Петербурге. И, вдруг, тут, всерьёз, увлеклась домашним хозяйством, стремилась познать его, не боясь мелких забот. И это радовало Радищева и нравилось ему в Рубановской.

«И хорошо, что она увлечена своим делом», — думал Радищев о Рубановской и, наблюдая за нею, всё более убеждался в цельности её натуры. Елизавета Васильевна была на голову выше тех женщин её круга, которых он хорошо знал. В Рубановской от природы были заложены качества, позволявшие ей дальше других смотреть вперёд. Неосознанно она прокладывала новые пути к раскрытию тех богатств души, которые дремлют в русской женщине, но которые должны пробудиться и обязательно пробудятся.

Александр Николаевич не смел осуждать действия подруги, он понимал — кипучая потребность жизни в Рубановской поднята благодатным чувством материнства, побуждающим женщин к усиленной деятельности.

Он предупреждал Рубановскую, чтобы она не утомляла себя заботами по хозяйству, но Елизавета Васильевна резонно ему отвечала:

— Настасьюшка сказывала, что в моём положении надо как можно больше двигаться…

Он ничего не мог возразить на справедливые доводы Елизаветы Васильевны. Она, чувствуя, что он понимает и одобряет её, была глубоко благодарна ему за это и счастлива.

Все, кто жил в воеводском доме, стремились также сделать приятное Рубановской, показать, как они дорожат тем, что она скоро станет матерью, и вместе с нею нетерпеливо ждали того дня и часа, когда это совершится. На каждом шагу чувствуя к себе добрые отношения Александра Николаевича, Дуняши, не отходившей от неё, старых слуг Радищева — Настасьи со Степаном и даже приветливой улыбки на лице солдата Ферапонта Лычкова при встрече с нею, в Елизавете Васильевне ещё больше разгоралось появившееся у неё чувство любви к будущему ребёнку.

«Будет мальчик — назовём его Афанасием, девочка — Феклушей, в честь их деда и бабушки» — думала она и уже знала: Александру Николаевичу будет приятно, если она ему скажет об этом. Но сказать к случаю не удавалось, а без повода завести разговор о будущем ребёнке, который всё чаще напоминал о себе, она стыдилась и считала преждевременным говорить о нём.