Петербургские тени - [21]

Студенты работали в так называемом «батальоне выздоравливающих». Больные лежали на чертежных столах, а мы были кем-то вроде санитаров. Я даже называлась командиром санзвена. Могу показать документ. Мы все время наведывались в «профессорский» подвал, пытались помочь, чем можно. Там же, в подвале, встречали новый, сорок второй год. Нам выдали на двоих по одной конфетке и бутылке непонятного, якобы фруктового, напитка. Все остальное было изображено прямо на скатерти. Тарелки с едой. Кое-что сделали объемное из бумаги. Хотя Билибин был уже очень плох, но пошел домой и вернулся с роскошными бокалами. Еще он просил всех нарисовать друг на друга карикатуры и сказал, что сочинит к ним эпитафии.

АЛ: В ситуации блокады идея явно макабрическая.

ЗТ: Потому-то он и передумал. Затем ему стало совсем плохо. Он много раз говорил мне, что счастлив умирать в Петербурге, в стенах родной Академии. Что у него нет никакого сожаления.

АЛ: Вообще-то это была уже не та Академия. Ведь Академия – не только здание, но, в первую очередь, те, кто в ней преподает и учится.

ЗТ: Ленинград для Ивана Яковлевича тоже был не советский город, а пушкинский. Конечно, во многом это иллюзия… Умер Билибин четвертого февраля сорок второго года, похоронили его на Смоленском кладбище. Там рядом лежат еще художники, которые ушли из жизни чуть ли не в один день с ним.

Потом от Константина Ивановича Рудакова, преподававшего у нас рисунок, я узнала, что Иван Яковлевич принимал участие в моем поступлении в Академию. Конкурс был огромный – сто пять человек на тринадцать мест. Когда Билибин вошел в комнату, где выставлялись отметки, работы двоечников уже были отложены в сторону. Почему-то он ими заинтересовался. Смотрел-смотрел, и наткнулся на мои листы. Показал их комиссии и сказал: «А вы знаете, за эту девочку я бы многое дал». Когда я сама стала преподавать, то хорошо поняла Ивана Яковлевича. Ничего не умеющие, но что-то чувствующие студенты куда перспективнее, чем мастеровитые. Уж этих-то переучить невозможно.

АЛ: Ну а какие события в вашей жизни происходили дальше?

ЗТ: Наше положение в ленинградский период очень ухудшилось из-за того, что папа остался без работы… Дело было так. Однажды маму послали в колхоз, где она вместе с другими членами Союза писателей полола капусту. Тут приходит распоряжение: сотрудники Пушкинского дома отправляются на передовую рыть окопы. Мы с братом папу тщательно подготовили, я даже что-то специально купила, сложила вещи. Пошли его провожать. Тем временем вернулась мама, прочла мою записку и, не переодеваясь, помчалась в Пушкинский дом. Там было совершенно пусто, распахнуто настежь. Вдруг из какой-то двери выходит тогдашний заместитель директора Плоткин. Мама ему тут же выпаливает в лицо: «Какая сволочь послала Бориса Викторовича рыть окопы?» На это Плоткин говорит: «Вы ответите за свои слова» – «Ах это вы послали? Где он?» Плоткин рассеянно отвечает, что сбор сотрудников в Соловьевском садике. Мама сразу туда… К этому моменту десятки пушкинодомовцев сидели в ожидании на мешках. Мы с Колей и папой коротали время за игрой в шарады. Еще через решетку видим маму. Она добежала до нас, сразу отвесила нам по пощечине, схватила папин рюкзак и помчалась к выходу. Мы поплелись сзади. Как вы понимаете, Плоткин свое обещание сдержал, на следующий день папу уволили. Вскоре мы оказались в Москве без копейки денег. Даже на метро.

Мама сказала, чтобы каждый захватил самое ценное. Разрешалось только пятьдесят килограмм на человека. Я взяла чемоданчик, оставленный у нас перед отъездом Анной Андреевной. В чемодане было венецианское серебряное зеркало, когда-то принадлежавшее Ольге Судейкиной, невероятно тяжелое. Красный бокал. Чернильница. Миска из мейсенского фарфора. «Левина папка» с письмами Льва Николаевича. Икона. Рисунок Модильяни я даже не вынула из стекла. Стекло было зеленоватое, оконное. Вместо рамы – изоляционная лента… Когда потом мама обнаружила, что все босые и голые, ни у кого нет ни ботинок, ни свитеров, то чем она только в меня не бросалась! Кричала: «Ты полная идиотка»…

Только один раз, уезжая из блокадного Ленинграда, Анна Андреевна позволила себе расстаться с этим чемоданчиком. Потом во всех ее поездках он всегда был с ней. Она даже брала его в Москву. При этом оставляла только у Муси Петровых. Жила где угодно – у Ардовых, Глен, Алигер, – но чемоданчик находился у Муси. Мало ли что. Еще больше она беспокоилась по поводу своей синей сумочки, в которой лежали ее тетради и пунинское прощальное письмо. Помню, в пятидесятые годы едем как-то в Москву, ей надо в уборную. Чемоданчик она оставила в купе, а сумочку, как что-то еще более заветное, взяла с собой. Дойдя до туалета, она отдала сумочку мне, а я положила ее на окно. Боже, как она на меня набросилась! Вы бы видели выражение ее лица! Схватила – и прижала к груди.

АЛ: Анна Андреевна была человеком безбытным, но в каких-то случаях меры предосторожности были чрезвычайными. Вплоть до недоверия к хозяевам домов, где она гостила. Уж не потому ли, что речь шла не о вещах, а о чем-то большем? Упомянутые вами зеркало, рисунок и миска тоже не могут считаться вещами ввиду их полной бесполезности в прагматическом смысле.