Петербургские тени - [20]
Слева направо: Александр Ласкин, Зоя Борисовна Томашевская, Анна Ласкина. 31 декабря 2005 года.
Еще помню, сидим у нас с мамой и Анной Андреевной, ждем папу к обеду. Появляется папа и, не снимая пальто, входит в столовую, бросает газету на стол, произносит: «Париж сдан». Молчание, все растеряны. Скорбный голос Анны Андреевны произносит: «Милые французы».
АЛ: Тут много смыслов. Жалость к людям любимого ею города. И, может быть, даже ощущение, что эта трагедия будет для них не такой трагичной. Все же одно дело – «милые французы», а иное – «Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки / Внуки, братики, сыновья» из ее стихотворения… Тут как бы иная степень родства.
ЗТ: Помню начало войны. Немцы уже брали Пушкин, а мы с Колей катались на лодочке в Екатерининском парке. В соседней лодке я узнала художника Никаса Подбересского.
Потом вместе с огромной толпой народа мы пешком шли в Ленинград. Толпу обстреливали с бреющего полета. Появились раненые, им делали перевязки, несли на носилках.
АЛ: Войну вы встретили студенткой Академии художеств. Как это совмещается: учеба – и война? Что тут главное, а что – второстепенное?
ЗТ: Ленинградская Академия мало связывалась с моей жизнью. И вообще с жизнью мне современной. Традиции тут были солидные, фигуры важные. Профессора питались в отдельной столовой, а кое-кто еще носил собольи шапки, сохранившиеся с дореволюционных времен. Тут существовал четкий ранжир: это студенты, а это – педагоги.
АЛ: И совсем никаких исключений?
ЗТ: Нет, исключения были, и они примиряли меня с этим заведением. Ведь Пунин тоже профессор. Из его дневника становится ясно, кто он такой. Несостоявшийся великий человек. Его учебник по истории западноевропейской живописи, над которым он работал между двумя арестами, – очень компромиссное сочинение. Анна Андреевна говорила, что многое в этом учебнике написано ею. Пунин был человек совершенно блестящий, а применить этот блеск не смог. В каком качестве он существовал в последние годы!
АЛ: А ведь это фигура, стоявшая рядом с Татлиным и Малевичем. Людям авангарда присуща необычайная гордыня, поэтому так болезненны для них были последующие унижения. Если где-то Пунин и мог оставаться таким, каким его знали в двадцатые годы, то только в дневнике.
ЗТ: Еще были лекции и выступления. Если назначалась его лекция или доклад, то можно было быть уверенным: случится скандал. В аудиторию всегда набивались толпы народа. Все с нетерпением ждали, что он «начнет бить форточку», как говорил папа о Шкловском.
Я вспоминаю с благодарностью и Германа Германовича Гримма. Прямого потомка того Гримма, что был управляющим строительством у Екатерины Великой. Это был совершенно книжный бесформенный человек с тоненькими ручками и унылым голосом. Но как его слушали студенты!
Самым любимым моим преподавателем был Билибин. Он совсем недавно вернулся из Парижа, его появлению в Академии предшествовали разнообразные слухи. Будто бы на Малой Морской Иван Яковлевич подошел к дворнику приглянувшегося ему дома и сказал: «Сними-ка мне, братец, квартиру». Дворник, понятно, удивился. Через некоторое время этот неудачливый квартиросъемщик стал преподавать акварель у нас на архитектурном. На живописный его не пустили. Билибин не роптал. Шухаев, который тоже вернулся из Франции, был человек богемный, любил собирать вокруг себя поклонников. При этом обожал говорить неприятные вещи. Мог, например, сказать одной известной даме: «Когда вы думаете, у вас лицо становится глупым»… В отличие от Билибина, Шухаев сразу получил мастерскую. К нему все и повалили. Подавали заявления, хотели учиться не у Иогансона или Бродского, а только у него. Василий Иванович тут же оказался в лагере под Магаданом. Это был наиболее эффективный способ решить проблему. Все сразу вернулись к прежним учителям.
Возможно, благодаря своей неприхотливости, Билибин уцелел. Но вкус у него все же оставался парижский. Тогда все одевались бог знает как, а он носил серо-синее пальто с красным шарфом… Сейчас такой шарф есть только у Михаила Борисовича Пиотровского.
АЛ: Человек, вернувшийся из-за границы, сам по себе невероятное впечатление для советского студента. Это как вернувшийся с того света.
ЗТ: Где только Иван Яковлевич не бывал! В Каире у него была мастерская… Еще он со всеми был знаком. Например, вспоминал Шаляпина. Прежде это имя я слышала только от папы. Когда я восхищалась Андреевым или Касторским, он сразу ставил меня на место: «Ну… Вот Шаляпин!»
Билибин рассказывал о похоронах Федора Ивановича. Уж не знаю, кому пришло в голову их так организовать. Шаляпин жил в четвертом этаже семиэтажного парижского дома. И вот, представьте, этот дом задрапирован черным бархатом. А на подоконнике той комнаты, в которой он умер, лежал букет красных гвоздик… Звучал шаляпинский голос – он любил петь церковную музыку. Как архитектор я могу оценить эту идею. Так обозначался масштаб.
В блокаду Билибин вместе с женой, художницей Щекотихиной-Потоцкой, жил в «профессорском» подвале Академии. Щекотихина была какая-то незаметная и очень некрасивая… Иван Яковлевич время от времени выходил из подвала для того, чтобы выменять кусочки сала на табак.
