Петербургские тени - [17]

И еще критика

На многие вещи мы с ней смотрим по-разному. К примеру, мои впечатления от единственного разговора с Ириной Валентиновной и ее многолетние воспоминания категорически не сошлись.

Нет, она признает ее непохожесть и эксцентричность. Могла бы при случае привести еще кое-какие примеры.

С ее точки зрения появление такой героини разрушает повествование. Словно в приличный дом пустили человека, совершенно не умеющего себя вести.

Так я же не возражаю. Напротив, хочу уточнить, что не каждому подлинному художнику повезло с женой.

Помните, вы назвали жену Булгакова женщиной-утешительницей? А еще цитировали Рихтера, сказавшего, что к Елене Сергеевне можно было прийти готовым к самоубийству, а уйти счастливым.

И все же Ирина Валентиновна – человек двадцатых годов. На фоне невзрачной толпы советских граждан она выглядит по-своему выразительно.

Если опять вспомнить «Вишневый сад», то супруга Альтмана, конечно, напоминает Шарлотту.

Она ведь тоже в каком-то смысле показывала фокусы – так и видишь на ее голове старую фуражку чеховской героини.

Существует такой тип длинных и плоских женщин. Почему-то им особенно надо поддеть своего собеседника.

Еще в тот вечер Зоя Борисовна замечательно показывала Натана Исаевича. Выходило, что этот денди говорил с чудовищным еврейским акцентом.

Такая двухступенчатая речь. Сначала спросит: «Зачем мне звание?», а потом сам ответит: «Когда у меня есть имя».

Тут начинаешь кое-что понимать о Шагале, Сутине, Цадкине, всех этих выходцах из белорусских и польских местечек, приехавших завоевывать Париж.

Невозможно объяснить, каким образом «хаос иудейства» соединился с традицией французской живописи, но результат оказался удивительным.

Самое настоящее парижское искусство. Правда, никто из этих художников так и не смог избавиться от акцента.

Акцент – это экспрессия. Не связанное со смыслом фразы повышение и понижение голоса. Кстати, ломаные линии или сильное цветовое пятно тоже называют акцентом.

При этом ощущение стиля абсолютное. Экспрессия не разрушает гармонию, а только прибавляет к ней еще одну краску.

Так и с альтмановским говором. Для посторонних он звучал странно, а люди близкие принимали его за грассирование, которое как нельзя шло к берету и шейному платку.

Из разговоров. Утраты

АЛ: У вас было множество друзей, а значит, и прощаний было множество. Ведь чаще всего друзья были старше, и именно вам приходилось провожать их в последний путь.

ЗТ: Как вы помните, перед переездом на канал мы жили рядом с Князь-Владимирским собором. В те времена церковные обряды выглядели очень пышно. Тут было много тонкостей. Существовали, к примеру, похоронные колесницы. Если лошадей две или три, то это значит, что умерший богат. Если лошадь белая – хоронят женщину. Особая попона – ребенка. Мы, дети, всегда были рядом с церковью, так как выходить самостоятельно на улицу нам не позволялось… Разумеется, все обряды знали наизусть.

АЛ: А какие ваши первые ощущения от смерти?

ЗТ: Чувство у меня было такое… Как бы сказать поточнее? Мне еще не скоро. Мол, я еще девочка, у меня все впереди, я еще кем-то должна стать. Поэтому мне было нестрашно. К тому же это всегда был немного спектакль. Обряд…

АЛ: В какой момент вы поняли, что этот спектакль с колесницей может иметь самое непосредственное отношение к кругу ваших знакомых?

ЗТ: Первые похороны – Волошина. Это, скорее, пейзажное воспоминание… Мы задержались в Крыму, родители никогда не стремились в Ленинград непременно к первому сентября. Тогда это позволялось.

Волошина мы, дети, не знали, но много раз видели. Он уже страдал астмой, но все же в своих неизменных широкой рубахе и шароварах появлялся на набережной. Когда его хоронили, процессия растянулась чуть ли не на километр, а гроб несли на руках. После похорон родители увезли Марию Степановну к себе в Питер.

Мария Степановна была очень симпатичная. Мужа она называла «Масенька» и рассказывала о нем невероятные истории. Кое-что просто сочиняла. Однажды представила меня своим гостям как чудо-ребенка, родившегося в их доме. Сказала даже, что меня нянчил Андрей Белый. Потом я боялась выходить на набережную, так как все на меня показывали пальцем.

АЛ: Значит, Мария Степановна – тоже художественная натура. «В тон» своему мужу.

ЗТ: Уход Волошина был мною не очень замечен, а вот следующая утрата совсем личная. У нашего соседа по каналу Ивана Сергеевича Соколова-Микитова росли две дочери, Аринушка и Аленушка. Иван Сергеевич о них говорил: «У меня дочки как в сказке: „Одна – что ни слово, то розы расцветают, а другая – лягушки выскакивают“». Так вот умерла первая, Арина. От туберкулеза горла. Это произошло опять же в Крыму, куда Иван Сергеевич привез ее лечиться. Арина была на класс старше меня и мы с ней очень дружили. На одной фотографии мы обе в совершенно одинаковых платьицах. Я постоянно бегала к ней в санаторий. Меня не пускали, говорили, что я могу заразиться, но я пряталась, а потом проникала незаметно. Однажды даже ночевала в кустах. Смерть этой девочки я пережила как настоящее горе. Вообще, тридцать девятый год был страшным. Сразу после Арины погиб Кирка Мариенгоф. Ему, как и Арине, было шестнадцать лет.