— Русские шпионы!
Почему-то не обидно, не оскорбительно.
Пусть их считают за шпионов, пусть отведут в участок, пусть делают, что хотят…
Поворачивают в какой-то двор, совершенно темный. Вспыхивает электрический фонарик в руках шуцмана. Он звонит, и они долго стоят у запертой двери. Ну, конечно, это участок, и Наталье Николаевне рисуется мрачная картина неуютного помещения, наполненного ворами и убийцами.
Наконец открывает дверь какой-то заспанный человек.
— Двое русских, их объяснения весьма правдоподобны…
Тот же разговор, то же недоумение. Наконец их впускают в сырые сени. Шуцман зажигает свой фонарь, вытаскивает для Натальи Николаевны какую-то колченогую скамейку. Отворивший дверь человек убегает вверх по лестнице.
Довольно долго сидят они в этих больших темных сенях. Шуцман держит фонарь и, мигая, смотрит на огонь. Потом, не переводя взгляда, говорит:
— Сегодня вечером объявлена война… Как вы могли ехать…
Наталью Николаевну как-то не удивила эта страшная новость.
Война! Это то, что изменяет все, все чувства, понятия, мысли. Но ведь еще раньше, чем кто-нибудь произнес это короткое слово, она уже знала, уже ощущала эту перемену. Так странно, там в вагоне, среди людей, едущих в Берлин, с которыми несколько ранее она говорила вполне дружелюбно, это чувствовалось гораздо яснее, чем сейчас, когда они находятся уже под стражей. Наконец с лестницы спускается высшее начальство. Это весьма тучный старик, лысый с пышными усами. Он в ночных туфлях и какой-то смешной куртке. Сверху ему светит женщина в белой ночной кофте. Оказывается, их привели просто-напросто в квартиру к комиссару.
Опять осмотр паспортов и растерянное недоумение. Женщина сверху кричит мужу, чтобы тот провел их в кабинет. И вот они, пленные, сидят в крошечной комнатке. У стола, на котором, кроме бумаг, лежат какие-то детские учебники, комиссар, оседлав красный нос огромными очками, изучает их паспорта. Георгий Петрович в доказательство правдивости передает ему круговые билеты: свой и Натальи Николаевны. Шуцман почтительно стоит у дверей. Жена комиссара занимает Наталью Николаевну соболезнующим разговором. Она причитает о страшном бедствии, которое грозит всем. И ее старший сын, который живет в Мюнхене, верно, призван.
— Если я даже отпущу вас, — говорит комиссар, — то ехать дальше вам немыслимо. В Берлине вам будет нехорошо. Единственное, что я могу вам посоветовать, это — возвратиться в Швейцарию.
— Но как же мы вернемся домой, если война продолжится долго? — спрашивает Наталья Николаевна, и мучительная тоска по России снова сжимает ей сердце.
— О, нет, не больше четырех недель. Через четыре недели все будет кончено. Если эта резня продолжится четыре недели, то некого будет больше убивать ни у вас, ни у нас.
Он произнес это гордо, вероятно вспоминая берлинские газеты, но Наталья Николаевна заметила, как дрожали руки старика; вероятно, он вспомнил о сыне…
Комиссар посмотрел по расписанию, что первый пароход через Боденское озеро в Швейцарию отходит в шесть часов утра. Таким образом, всю ночь им пришлось провести в этой маленькой комнате, в обществе этих людей, которые обязаны были после сегодняшнего вечера обращаться с ними, как с врагами, и еще не умели этого. Говорили о каких-то пустяках, далеких тому, что уже совершалось.
Еще не вспыхнул этот огонь вражды, который с такой тщательностью раздувало в народе правительство Вильгельма.>{355} Еще не докатилась сюда, в этот мирный баварский городок, мутная волна темных злых страстей. Русские были для них еще просто людьми.
В сопровождении все того же шуцмана прошли Георгий Петрович и Наталья Николаевна ранним утром по улицам очень чистенького и довольно живописного городка.
Убедившись, что они поместились на пароходе, шуцман облегченно откозырял и удалился. Яркое вставало солнце. Было много публики, суетливой, нарядной. В большой столовой уже можно было пить кофе; плавно покачивался пароход, удаляясь от розовеющих на солнце домов такого уютного, типично немецкого городка.
Наталья Николаевна то спускалась в каюту, где расторопный официант совсем потерял голову от бесчисленных заказов на всех языках Европы, то шла на нос, где продувало бодрым, свежим утренним ветром и так непривычно звучала русская речь — ехала целая компания студентов из Мюнхена, они весело обсуждали необычайные события, строили планы пешком пройти всю Швейцарию и поступить волонтерами во французскую армию.
Наталья Николаевна блуждала по всему пароходу, будто не веря чему-то. Георгий Петрович сидел около чемоданов и беседовал с старичком.
— Мы еще счастливо отделались, — сказал он, когда Наталья Николаевна подошла к нему. — Вот рассказывают ужасы про то, что творилось в Мюнхене. С нами они просто не знали еще как поступать.
— Да, да, — заговорил старичок, слегка приподнимая шляпу, — ужасно, ужасно… Вон ту барышню, я сам видел, на вокзале жандарм ударил по лицу… Да и со всеми, что было.
Он смотрел удивленными, добрыми васильковыми глазами, как бы тоже не понимая или не веря, сон ли тяжелый все, что было этой ночью, сон ли, что сейчас они уже свободны и могут на что-то надеяться, чего-то ждать.
