Петербургские апокрифы - [17]

— Ну, ну, Кика! Я одну минуту. Спрячьтесь! — сказала Юлия Михайловна почти весело и с ловкой быстротой начала устраивать свою прическу.

— Не знаю, что скажет об этой «минуте» достопочтенный Александр, дежурящий с каретой вашего величества, по точным сведениям от Анисьи, с восьми часов…

— Ах, да отошлите его совсем. Что за купеческая привычка присылать к содержанкам своих рысаков. Очень нужно! — опять раздражившись, закричала Агатова.

— Новый курс! — подымая удивленно брови, промолвил Кика.

— Ну и убирайтесь. Сейчас же отошлите лошадей. Никуда мы не поедем!

На туалете что-то упало и разбилось от порывистого движения одевавшейся.

— Исполню повеление вашего величества, но позволю себе не убраться.

Когда Кика возвратился в комнату, он нашел Юлию Михайловну сидящей у открытой форточки. Казалось, она задыхалась.

— Фи, Юлия! Это слишком вульгарное безумие — простудиться, схватить насморк. Вы достаточно безумны и без этого.

Молодой человек, как ребенка, взял ее на руки и отнес на диван.

— Это ужасно! Ужасно! — шептала она с тоскливой растерянностью, — ужасно, ужасно!

В смешанном, красном от лампы и сером дневном свете странно-неживыми казались зеленоватой истомленной бледностью подернутые лица Агатовой и стоящего над ней Кики.

— Какие же новые факты? — спросил тот.

— Я не могу больше, я не хочу больше! — не в тон его полушутливому вопросу заговорила Юлия Михайловна. — Проклятый! Как ненавижу я его, и нет избавления, нет власти уйти!

— Но ведь вы не жена господина Полуяркова… священные узы расторжимы.

— Какой глупый вы, Кика, или негодный.

Она встала и, заложив руки в рукава серого своего халатика, делавшего ее похожей на маленького послушника, быстро закружила по комнате.

— Вы понимаете, я дошла до последнего ужаса. Я не могу терпеть больше его колдовской власти над телом, над душой, а уйти некуда. Пустота, кругом пустота… Все в нем, вся жизнь, а вынести этого больше нельзя! — несвязно повторяла она. — Смерть, смерть! Проклятый! Ужас! Ужас! — и кружилась по комнате все медленнее, низко сгибая голову.

Замолчав, она выпрямилась, оглядела бессмысленными, ставшими еще более огромными, тоскливыми и безумными глазами комнату, Кику, приготовленное платье, — все столь знакомые, милые вещи, — большой портрет Полуяркова в черной раме на стене, и бесшумно упала на мягкий ковер.

Ни Кика, куривший тонкую, коричневую папироску, ни Агатова, лежащая ничком у ног его, не шевелились.

Неживая тишина, в которой невозможны были ни одно движение, ни один звук, резко прорвалась повелительным, пронзительным звонком телефона с письменного стола.

Как труп в крематории, на минуту оживленный испепеляющим его жаром, быстро поднялась Агатова.

— Слушаю, — заговорила она, оборвав звонок, голосом как бы другой женщине принадлежащим, чем минуту назад: веселым, гибким, скрывающим голосом актрисы.

— Да ну! И что же? Интересен? — Кика слышал только преувеличенно веселые реплики Агатовой и, смутно, другой голос, — как из раковины доносится шум далекого, покинутого моря.

— Сейчас? Отлично. Я рада? Ну, конечно! Милый, милый!

— Он сейчас приедет, — положив трубку, заговорила она с какой-то блуждающей улыбкой. Лицо ее не казалось уже неживым. Смятение и восторг боролись в глазах и складках дрожащих губ.

— Я думала, мы больше не увидимся. После вчерашнего никогда. Ну, сегодня в последний раз. Вы, Кика, переждите, пока он приедет, в кухне. Он не любит кого-нибудь встречать на лестнице или у дома.

— Что же, скрывается от своей супруги?

— Совсем нет. Но он как-то суеверно-ревнив. Он говорит, что если б мог, запер бы меня, даже без старухи Анисьи. Он не позволяет Александру входить к нам в кухню погреться.

— Ну, это даже уж грубо.

— Кика, мы с вами поссоримся! — таким тоном сказала Агатова, что молодой человек ничего не ответил, и они в молчании просидели минут десять.

На звонок в передней Юлия Михайловна зашептала почти гневно:

— Уходите, уходите скорее!

Кика прошел в маленькую кухню и сел на покрытую пестрым лоскутным одеялом кровать.

— Сам! — с уважением проговорила Анисья, возвращаясь из передней.

— Ну, как дела, Анисьюшка? — спросил Кика.

— Да уж какие дела! Одно слово, канитель, — раздраженно зашумела кастрюлями кухарка. — Тянут, тянут. Смотреть тошно. Ни в петлю, ни из петли. Жили бы себе, поживали…

— Да детей наживали!

— Ну, уж ты скажешь, бесстыдник, — рассердилась Анисья.

— А почему бы и нет. Объясни, Анисьюшка? — с притворным удивлением спросил Кика.

— Дети от кого, бесстыдник? От Бога! А блудная страсть от беса полуночного. Разве ты не знаешь? — и, оставив посуду, она заговорила интимным шепотом:

— И кем владеет этот бес, тому нет спасения, пока не замучает, не оставит. Не видишь, какая Юлия Михайловна стала? Бес, бес овладел душенькой ее.

И, как бы в подтверждение этих слов, из-за плотно закрытых дверей донесся пронзительный, задыхающейся голос Агатовой:

— Проклятый, проклятый! Оставь меня!

Какой-то тяжелый предмет, брошенный, упал со звоном.

— Я уж пойду, — сказал Кика и на цыпочках прошел мимо двери, за которой опять наступило мертвое молчание.

— Вот так всегда у нас, — со вздохом промолвила Анисья.