Петербург-нуар - [49]

Я и переезжаю только из-за снов, сны страшные стали сниться. Вот снилось, что я в колодце, не во дворе-колодце, как этот, а в самом настоящем, только без воды, и сверху упыри тянут длинные щупальца и хотят достать. Особенно в дождь снится, и как будто везде они начинают ползать и шевелиться. Но я не боюсь. Знаю, если начну играть — все пройдет, но соседи говорят: шум. Сейчас бы могла — никого… но сегодня как раз не надо играть. Ни в коем случае не надо, ведь кто-то уже играет, прекрасно играет. Вот не знаю кто… там где-то, наверху…

Вода течет, не перестает. Что же, если я не иду туда, где встречаются реки, то он хитрит — дешевая хитрость!.. и строит ловушки, чтобы как всегда забавляться со мной как кот с мышью — схватить и оставить… схватить и оставить.

Всеволод поставил машину довольно далеко. Он шел не торопясь, хотя опаздывал на свидание с Машей. Реальная девка — но глупая девка, полезная девка, но душная девка. Тянуло его, грешным делом, на танцорок чуть ли не с детства, да таких, чтобы без амбиций, он балетных звезд не любил и за именами не гнался, безымянная балетная девочка — вот лучшее, что может быть, так на Машу и наткнулся. Шейка вытянутая, глаза огромные, ресницами хлопает, каждое слово ловит, голодная всегда. Боится лишнее движение сделать, чтобы не опозориться. Ведь она из глубинки к тетке приехала на чужие хлеба, правда, тетку мамой звала, а дядьку папой, потому что матери не было, а отца она пару раз в жизни видела. Пугливая как заяц и все выполняет без лишних слов, в какую позу ни поставь. Он этим пользовался вовсю — и лежа, и стоя, и вверх ногами.

Оказалась она еще и в других вещах полезна — мозгами умела пошевелить, когда надо, и оскалиться вдруг могла на чужих, характер показать, защитить хозяина, и это ему понравилось. С одной стороны, нравилось… а с другой — как-то мешать стало. В последнее время Всеволод почувствовал: трясет малышку его, трясет, — видно, пришло ей время гнездования… он эти штучки их знал и для Маши на многое был готов. Дать ей, что ли, ну, тридцать тысяч баксов — для нее немало, а от него не убудет, еще принесут. Он и больше бы мог, да сильно баловать не стоит, так… на первое время прийти в себя. Подержал бы ее еще, привык, но тут завелось обстоятельство… нежное такое обстоятельство, восемнадцати лет от роду… а Маша… она ведь не поймет, хотя и зря… могла бы уже усечь — ему, Севе, многое позволено, почти все, и пусть уж принимает мир, каков есть. Интересно, что она без него делать будет? Тут кольнуло Севу как-то нехорошо в бок, это вякнула его непревзойденная, прославленная интуиция. Знает она больно много, а от обиженной женщины хорошего не жди, тем более от Маши, она вообще особая статья. Деньгами с ней не разойдешься, ей другое надо… он бы ее кому-то с рук на руки сдал… в хорошие руки — такое у них тоже водилось, но с ней и этот номер не пройдет, обозлится еще хуже… ну и?.. А не стереть ли ее? Сева пользовался этим странным оборотом, потому что ему очень нравилось слово «стереть», его многозначность: стереть с лица земли, из памяти, просто стереть резинкой, как будто не было ничего и все начинается заново, а что там раньше наляпали» никто и никогда… Стереть. Сева не удивился этой мысли, как будто только и ждал ее, и стал буднично подсчитывать свой убыток, материальный и моральный, в том или ином случае — если он сотрет Машу или оставит ее ходить по земле.

Сева был стреляный воробей, карьеру начал с малого, прошел огонь и воду в самый пик бандитизма, а сейчас жил как будто мирно и тихо. Он был из интеллигентной семьи, осторожен, хитер, прекрасно образован, а когда надо — щедр и обладал особым обаянием, привлекавшим к нему людей. Занимал Сева немалый государственный пост и в интервью говорил про себя гордо: «Я созидатель». Если требовалась черная работа, то ему уже мараться было не надо — всегда находились для этого услужливые руки, но тот животный ужас, который в юности во время разборок (а он в каких только не перебывал) ему не раз пришлось испытать, не забылся. Иногда, чтобы расслабиться, Всеволод Михайлович брал небольшую паузу и отдавал дань своему давнему, еще школьному увлечению искусствами: фотографией и живописью. Устраивал выставки и ходил по пивнухам вместе с художниками-студентами, умиляясь их детской вшивости и малым потребностям в жизни. «Словно букашки, крошками хлеба живут и тому рады, вот же жучата, навоз земли, что же, и это надо… должны же на чем-то деревья расти». Так смеялись они с Машей, и Маша его прекрасно понимала, она была жадная на жизнь, но слишком жадная, вот что.

Они встретились на Крюковом у Торгового моста, как и договорились.

Уже стемнело, включили подсветку, и в воде появилось серебристое отражение мерцающей в сумерках колокольни Никольского собора.

Маша ни словом не упрекнула мужчину за опоздание, сделала вид, что увлечена разглядыванием подъемных кранов, которые пересекли свои длинные стрелы, будто вступая в разговор.

— Вот убожество, — сказала она, махнув рукой в сторону нового здания.

— Посмотри на это с другой точки зрения — урбанистический пейзаж, столкновение плоскостей. Намного скучней будет, когда все это достроится.