Петербург и Москва - [13]

Мы выпустили несколько строк из этого отрывка, потому что они уже устарели и без комментарий не годятся. Кроме этого, нельзя оставить без замечания фразы: «Москва нужна России; для Петербурга нужна Россия». Эта фраза более остроумна, чем справедлива. Петербург так же нужен России, как и Москва, а Россия так же нужна для Москвы, как и для Петербурга. Нельзя отнять важного значения у Москвы, хотя и нельзя еще сказать, в чем именно оно состоит. Значение самого Петербурга яснее пока a priori[5], чем a posteriori[6]. Это оттого, что мы всё еще находимся в настоящем моменте нашей истории; наше прошедшее так еще невелико, что по нем мы можем только догадываться о будущем, а не говорить о нем утвердительно. Мы всё еще в переходном положении. Поэтому мудрено схватить верно и определенно характеристику обоих городов. Говоря о том, что они теперь, все надо думать, чем они могут сделаться в будущем. Может быть, назначение Москвы состоит в удержании национального начала (сущности которого, как сущности многих вещей мира сего, пока нет возможности определить) и в противоборстве иноземному влиянию, которое могло бы оставаться решительно внешним, а потому и бесплодным, если б не встречало на своем пути национального элемента и не боролось с ним. Все живое есть результат борьбы; все, что является и утверждается без борьбы, все то мертво. Несмотря на видимую падкость Москвы до новых мнений, или, пожалуй, и до новых идей, – она, моя матушка, до сих пор живет все по-старому и не тужит. С этими идеями она обращается как-то по-немецки: идеи у ней сами по себе, а жизнь сама по себе. Ясно, что в ней есть свое собственное консервативное начало, которое только уступает, и то понемногу и медленно, новизне, но не покоряется ей. И представитель этой новизны есть Петербург, и в этом его великое значение для России. – Петербург не заносится идеями; он человек положительный и рассудительный. Своего байкового сюртука он никогда не назовет римскою тогою; он лучше будет играть в преферанс, нежели хлопотать о невозможном; его не удивишь ни теориями, ни умозрениями, а мечты он терпеть не может, стоять на болоте ему не совсем приятно, но все-таки лучше, чем держаться без всяких подпор, на воздухе. Его закон – нудящая сила обстоятельств, и он готов сделаться чем угодно, если это угодно будет обстоятельствам. Поэтому его мудрено определить на основании того, чем он был и что он есть. Ни один петербуржец не лезет в гении и не мечтает переделывать действительности: он слишком хорошо ее знает, чтоб не смиряться перед ее силою. Гении родятся сотнями только там, где, вследствие обстоятельств, царствует полное неведение того, что называется действительностию, где каждый собою меряет весь мир и мечты своей праздношатающейся фантазии принимает за несомненные факты истории и современной действительности. В Петербурге каждый является на своем месте и самим собою, потому что, если бы в нем кто-нибудь объявил притязания быть лучше и выше других, ему сказали бы: «А ну те, попробуйте!» Словом, Петербург не верит, а требует дела. В нем каждый стремится к своей цели, и какова бы ни была его цель, петербуржец ее достигает. Это имеет свою пользу, и притом большую: какова бы ни была деятельность, но привычка и приобретаемое через нее уменье действовать – великое дело. Кто не сидел сложа руки и тогда, как нечего было делать, тот сумеет действовать, когда настанет для этого время. Город – не то, что человек; для него и сто лет не бог знает какое время. Короче: мы думаем, что Петербургу назначено всегда трудиться и делать, так же как Москве подготовлять делателей. Это видно и теперь: сколько молодых людей, окончивших в Московском университете курс наук, приезжает в Петербург на службу! Вследствие влияния Московского университета и вследствие тихого, провинциального положения Москвы, в ней, говоря вообще, читают не больше, чем в Петербурге, но в деле вопросов науки, искусства, литературы москвичи обнаруживают больше простора, знания, вкуса, такта, образованности, чем большинство петербургской читающей и рассуждающей публики. Вследствие тех же самых обстоятельств в Москве больше, чем в Петербурге, молодых людей, способных к делу; но делают что-нибудь они опять-таки только в Петербурге, а в Москве только говорят о том, что бы и как бы они делали, если бы стали что-нибудь делать.

Примечания

Статьи Белинского, помещенные в «Физиологии Петербурга», по своему содержанию и по своим жанровым особенностям далеко выходят за пределы сравнительно ограниченного жанра «физиологического очерка». Это обнаруживается особенно наглядно при сопоставлении статьи «Александрынский театр» (см. Полн. собр. соч., т. IX, стр. 278–279) с популярными в те годы «театральными физиологиями». Так, в переведенной с французского в 1843 году книжке Куайльяка «Физиология театров в Париже и провинции» мы находим поверхностно-юмористические зарисовки различных типов театрального мира (актер-комик, первый любовник, молодая актриса, фигурантка, директор театра, критик, прислужница и т. п.). В отличие от этого Белинский в основу своей статьи кладет мысль о великой социально-воспитательной роли театра. Беспощадно разоблачая реакционный и антихудожественный характер псевдопатриотических драм и переделанных с французского водевилей, он подвергает глубокому анализу и проблему актерского мастерства, закладывая тем самым основы реалистической эстетики русского национального театра.