Петербург - [27]

Вывеска сменилась, функция осталась.

В семидесятые во многих интеллигентских домах выписывали «Аврору» и «Неву» - именно «Аврора», ставшая культовой после публикации полузапретного «Пикника на обочине», в 1982 году, в канун 75-летия Брежнева, напечатала на 75 странице голявкинскую «Юбилейную речь». Почти убежден, что совпадение было случайным, но текст говорил сам за себя: «Он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он безусловно умрет, как пить дать. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке. Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. - Наконец-то! - воскликнул я, - он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас».

Журнал лишился главреда Торопыгина и его первого зама Островского (другим предлогом для увольнения стала публикация крамольного стихотворения Нины Королевой, с упоминанием об убийстве царской семьи). Брежнев все равно умер, как и предсказывал Голявкин, а «Аврора» уцелела - ее добила постперестройка, когда никому ничего уже не было нужно.

Петербургская литература шестидесятых не обманулась оттепелью, в семидесятых не прельстилась застоем и даже на перестройку откликнулась сдержанно - сплошными антиутопиями. Скажу сейчас крамольную вещь - хотя по нынешним временам, наверное, тут уже нет никакой крамолы: тот факт, что крупнейший поэт шестидесятых-семидесятых происходит из Петербурга, глубоко не случаен. Неважно, что он, дорвавшись до настоящей славы, обнаружил не лучшие свои качества и глубоко тоталитарную природу. Что вы хотите? Город, построенный сильными людьми для сильных людей, как сформулировал директор Эрмитажа Пиотровский. Они хорошо переносят опалу, достойно смотрятся в полутени (кстати, Бродский мечтал одно время о карьере нелегала и даже поучаствовал в Штатах в рискованной авантюре с получением политического убежища одним российским беглецом) - а во власти, в том числе и духовной, выглядят значительно хуже. Вылезают обиды, злопамятность, мелкая мстительность, долго подавляемое самолюбие - Петербург прекрасен в запустении и несправедливой опале, но ужасен в реванше. Смотрите, как Бродский продвигал Рейна, это при том, что отлично понимал меру его таланта; он и прочих питерских друзей так же нахваливал, в ущерб московским, - потому что в опальных городах сильна солидарность, и во дни реванша она оборачивается клановостью. Главная же черта, позволяющая питерским побеждать и дорываться-таки до победы, - независимость от духа времени: у них вокруг куда более надежные ориентиры.

В полутени, в анклаве дозволенной свободы расцвели удивительные цветы питерской литературы семидесятых годов - нашего нового модерна, редуцированного, но по-прежнему благородного серебряного века советской власти. Была превосходная прозаическая плеяда - Александр Житинский, Валерий Попов, Александр Мелихов, Нина Катерли, Майя Данини, уехавшие впоследствии Владимир Марамзин, Сергей Довлатов и Игорь Ефимов, из поколения постарше - Голявкин, из совсем старших - Геннадий Гор, чья философская фантастика воспитала целую генерацию. Как раз на семидесятые пришелся лучший, теневой питерский период: все, что вылезло впоследствии на поверхность, пока дремало. Задавленная столичная спесь еще не распрямилась, как пружина, давя окружающих, - а дремала внутри, тихо помогая выживать в запустении и полулегальности. У Питера был серьезный недостаток - бедность и относительное бесславие его лучших авторов: знали эстрадную, яркую Москву, куда почти сразу переехал Аксенов и, десять лет спустя, - Битов. У Питера было серьезное достоинство - здесь, в щели, в складке, дозволялось многое из того, что в Москве было немыслимо. Сверх того, у города была могучая традиция - фантастическая, сказочная, заложенная Гоголем: нечто умозрительное, умышленное, вымышленное есть в самой истории Питера и его пейзаже, тут сам Бог велел бродить призракам, одно выражение лица Медного всадника, меняющееся по ходу обзора, чего стоит! Так что в фантастике люфт был больше, и потому именно петербургские сказочники семидесятых умудрились сказать о времени и о стране нечто чрезвычайно важное. Справедливости ради заметим, что Москва и Питер в смысле жанровых предпочтений соотносятся примерно как хамовнический житель Толстой с жителем Петербурга Достоевским. Толстой любит здоровье и правду, Достоевский - патологию и гротеск, и эта-то традиция в советское время расцветала пышным цветом: в балладах Одоевцевой, в фантасмагориях обэриутов, в мифологии ленинградского кружка тамплиеров. Даже такая реалистка, как Вера Панова, лучшую свою вещь написала в жанре фантастической, сновидческой антиутопии: роман «Который час?», простите за каламбур, дождался своего часа сорок лет спустя после написания (и двадцать - после радикальной упрощающей переработки, которой, однако, оказалось недостаточно, чтобы издать вещь в 1961 году). Немудрено, что именно в Питере работал литературный семинар Бориса Стругацкого, из которого вышли почти все лучшие фантазеры семидесятых-восьмидесятых (а кто не посещал его регулярно - тот обсуждался, как Михаил Веллер, Борис Штерн или Павел Амнуэль).