Песок под ногами - [11]

— Зачем тебе одноглазый? — спросил неожиданно для себя и тут же замолчал, потому что Шура выпустила лапы Бума.

Пёс помчался по скверу к клумбе по своим собачьим делам, а в Шурином лице появилась тревога.

— Ты что?! — как у больного, жалостно спросила Шура. — Ты в самом деле не понимаешь? Он виноват разве, что одноглазый?! Нет, ты мне скажи, он виноват? Как ты можешь говорить такое? В собаке, в кошке, в птице — живая душа. Ты не понимаешь? Вот что означают твои теории об изоляции от людей, вот значит… ты просто… — Шура запнулась, не договорила, прикусила губу. — Бедный! — сказала. И побежала домой. Бум кинулся за ней.

Это была их первая и последняя ссора.

Глеб медленно шёл к метро. Оглядывался по сторонам. Он хотел увидеть собаку, любую, какая бы только ни попалась, — а что, может быть, правда — у собак есть души? Верят же целые народы в то, что ничто в мире не исчезает, души не умирают, они переходят в другие тела. Какая галиматья лезет в голову! Глеб потёр виски. Но жалостный Шурин голос всё ещё слышался ему: «Ты что?!» А может, правда?

Ни одной собаки не встретил. Приехав домой, он забыл вымыть руку, которой трогал Бума, — поспешил к телефону. Но у Шуры было занято. Так он ей и не дозвонился в тот вечер, хотя очень хотел сказать, чтобы она не сердилась на него, что он постарается полюбить Бума.

Глеб очень обрадовался, когда было решено ехать в Торопу.

* * *

Глеб бежит за Шурой. Внезапно Шура останавливается. Глеб тоже. Ещё шаг, и он осторожно берёт её за плечи, а потом поворачивает к себе и роняет руки — они безвольно повисают. Шура тоже испугана.

Даша отталкивается от сосны и медленно идёт в другую сторону от Шуры и Глеба.

— Даша! — окликаю я.

Но Даша на меня не смотрит. Она склоняется к земле, словно ищет цветы. А цветов в этом лесу нет. Много мха — серого, рыжего.

— Даша! — зову я и иду к ней, но раньше меня к ней подходит Костя.

Облегчённо вздыхаю. Костя отвлечёт Дашу. Про себя я зову Костю Воробей. У него серые ресницы, серые глаза, всегда серая одежда, только вот сегодня рубаха в клетку.

Костя смотрит на Дашу снизу и что-то говорит ей, но я не слышу.

* * *

Одновременно с ярким светом своей детской Костя увидел над собой сразу шесть лиц: мамы, папы, двух бабушек и двух дедушек. Так и были все шестеро рядом с ним много лет. Наперебой делали ему подарки, наперебой читали, оспаривали друг у друга право пойти с ним гулять. Костя не смел играть ни с одним ребёнком, о прогулках во дворе, о детсаде и речи не возникало. Даже в школе он сидел один за партой, а в перемены ходил по коридору то с одной, то с другой бабушкой. Бабушки оказались для школы незаменимыми: бескорыстно дежурили, безоговорочно выполняли все просьбы администрации. Особенно пригодилась папина бабушка — учительница музыки: аккомпанировала детям на утренниках, когда заболевала преподавательница пения, рисовала плакаты и на завтраки собирала деньги.

В его положении было много сложного. Попробуй-ка прояви к каждому из шести свою любовь, каждому улыбнись, с каждым поговори — тут необходимо родиться дипломатом. Костя же по натуре был бесхитростен и испытывал муки, когда бабушка, учительница музыки, печально говорила: «Нет, он явно нас с тобой, Петечка, не любит. Смотри, он даже не глядит в нашу сторону». Петечка грустно кивал: «Ну что ты хочешь, Риточка, мальчик нас почти не видит. Конечно, люди, с которыми он каждый день, ему ближе. Тут и обижаться нельзя». Костя не выносил этих разговоров и, чтобы избежать взрыва негодования родителей и вторых бабушки с дедушкой, зажмуривался и говорил торопливо: «Я очень поровну всех люблю. Моё сердце разделено на шесть равных частей!»

Учился Костя легко, потому что всё, что проходили, он знал до школы. Учительница тревожила его редко, лишь когда никто не мог ответить на трудный вопрос. На уроках Костя был предоставлен самому себе. Впервые в жизни он так близко видел сразу столько ребят своего возраста. Они совсем не были похожи на него. В большинстве своём знакомые друг с другом ещё с детсада, они перебрасывались записками, хихикали, подсказывали, корчили рожицы. Костя не понимал их отношений и завидовал им. Ему хотелось запросто поболтать с ними, рассказать им о рыбах, летающих у него под потолком, об игрушках, которые он готов раздарить кому угодно, о книжке «Занимательная математика», но он не знал, как заговорить с ребятами, — не посылать же им записки?!

Соседи справа и сзади пробовали пристать к нему с вопросами и предложениями, но он каждый раз терялся, мямлил что-то невпопад, и они отстали. Однако, чувствуя его инородность, злились на него, пользовались случаем досадить, сбивали его, когда он отвечал, шептали в спину: «Выпендряла», «Мыльный пузырь», «Во, лезет, херувимчик, маменькин сынок!». Прозвища, насмешки, шипением подбирающиеся к нему на уроках, презрительные взгляды отравили первые годы школы. Сначала Костя удивлялся — он привык, что существуют только его желания, только его здоровье, только его интересы, но потом с ним что-то случилось, он буквально заболел, поняв наконец, что ребята его не любят. Реакция у него была странная: он ни о чём не стал рассказывать родным, зная, что они ему не помогут, он замкнулся. Ночами долго не мог уснуть, всё думал, что делает не так и как надо делать, чтобы ребята полюбили его, как любят его родители. Но придумать ничего не умел. В нём поселилась неуверенность в себе, которая научила его опускать глаза и перед родными и перед ребятами.