Песок и золото - [42]

Слезы градом потекли из глаз, и я растирал их кулаками.

— Умоляю тебя, не плачь. Тебе нельзя плакать, — наклонившись к самому уху, убеждала меня Олеся. Казалось, она переживала еще сильнее меня. — Сейчас, сейчас я все исправлю, я сделаю.

Быстрыми, ловкими пальцами она надевала бусины на нитки и успела сделать работу за нас двоих, но слезы уже заметили, и моя репутация пошатнулась.

Мы пробыли за одной партой недолго. Когда перешли в третий класс, нас рассадили, и мы редко общались.

Потом, как-то летом мы остались в Москве, играли в казаков-разбойников. Мы ползли по траве, и ее тельце, крохотное, но горячее, оказалось вдруг близко. Я коснулся его рукой, как будто случайно, но на самом деле почувствовал внезапный и острый интерес, которому не стал сопротивляться. Мне захотелось потрогать ее еще раз, за лодыжку, но она повернулась и слегка изумленно посмотрела прямо в глаза. Мне стало стыдно.

Уже в первый день нового учебного года самый ничтожный наш одноклассник, всеми чморимый Хомяк, отнял у нее портфель и убежал с ним на стадион за школу. Я побежал за ним и увидел, как он выбрасывает на беговую дорожку учебники и тетрадки и улыбается. У него был очень самодовольный вид, как будто он выиграл олимпиаду. Мне хотелось побить его на глазах у всей школы, но получилась негероическая возня — сразу ударить не вышло, он схватил меня за руки. Мы повалились в траву, все смеялись над нами, и репутация моя пала еще ниже со времен истории с бисером, приблизившись к самой нижайшей планке.

Через несколько дней я узнал, что в Олесю влюбился наш одноклассник Коля. Это был неприятный факт. Коля, которого я регулярно лупил как щенка во втором-третьем классе, постепенно окреп и разозлился, и выбился в главные школьные гопники. Я не видел, чтобы они ходили за руки и целовались, ничего подобного не было, даже, наверное, между ними не было никаких отношений вовсе, хотя ходили упорные слухи, что они уже вместе спят. Здоровый как конь Коля и нежная тоненькая Олеся с ручками-косточками, и спят — думать об этом было невыносимо.

На 8 марта мужская часть класса тянула жребий — мальчики поздравляли тех девочек с женским днем, чье имя вытягивали. Обоих полов было поровну, так что это решение выглядело справедливым. Мне досталась Олеся. Коля предупредил, что если я поздравлю Олесю, то он мне сломает голову. Это был трудный выбор, но я набрался смелости и подарил Олесе конфет. А вскоре Колю исключили из школы, и, судя по всему, их отношения на том прервались.

Мы с Олесей жили буквально в соседних домах и в какой-то момент стали почти каждый день возвращаться из школы вместе, и я, конечно, всякий раз нес ее портфель, я думал, что это принято, хотя не видел ни разу, чтобы мальчики носили портфели за девочками, только в советских фильмах, и у меня были сомнения насчет того, обязательно ли это делать, но портфель у нее был большой, а она ведь была такая хрупкая, такая маленькая, большими были только глаза. А потом ко мне в руки случайно попала записка — из переписки Олеси с подругой стало понятно, что я нравлюсь ей.

Честно говоря, я немного стыдился ее. Мой социальный статус не давал права на ошибку, а Олеся все время ввязывалась в сомнительные дела — вызывалась дежурить после уроков и убирать кабинет, даже когда ее не просили об этом, а еще ходила в подсобку к главному изгою школы — уборщику Ботанику, алкоголику в роговых очках и со спиной, вечно испачканной мелом. Предсказуемо о них стали ходить неприятные слухи. Неприятные мне, Олесе явно все это было без разницы.

На ее лице всегда было выражение усталой доброты, которое меня очень злило. Олесю то и дело можно было застать на первом этаже, в рекреации, где она играла с первоклассниками, и как-то она просидела с одним из них до глубокого вечера, пока он ждал маму. Она никогда не распускала волосы. Олеся была тихоней и аккуратисткой, хотя училась чуть ниже среднего, она вообще, наверное, была средних способностей, но такая добрая, такая усердная. Уши у нее с каждым годом заметно росли, и хвостик становился все более неуместен. С определенных ракурсов, при правильном освещении, и еще когда у нее был чуть приоткрыт рот, она казалась мне очень красивой, но иногда — почти отталкивающей.

В один из сентябрьских дней школьные гопники разгромили кабинет математика: сломали доску, выкинули из горшков растения, растоптали на полу мел и пририсовали член Гераклиту. Математик, старый армянин, которого звали Вачей, сидел за столом и плакал, суча под столом ногами, и пустые бутылки звенели там. Конечно, Олеся не могла оставить этого так, и когда я зашел, чтобы забрать ее, она подметала землю щеткой. Математик Вачей, увидев меня, попросил вытереть доску. «Но ведь она сломана», — сказал я. Тут он опять заплакал.

Когда мы возвращались домой, я срывал с деревьев какие-то красные ягоды, возможно, рябину, а она не разрешала их есть.

— Ты видишь, они все пыльные. И вообще, это волчьи ягоды, от них сразу умрешь. Лучше пойдем гуляш поедим.

— Ты приготовила?

— Не я, а папа, но я тоже умею. Тут ничего сложного, — Олеся немного смутилась. Вообще, когда она была рядом со мной, то часто краснела, снимала очки (она вдруг начала носить очки, из-за чего стала нравиться мне еще чуть меньше), вытирала их, опять надевала. Мочки ушей у нее были пунцовые.