Песочные часы - [7]

— Вам ничего не оставляли для меня?

— Заведующая велела передать вам вот это.

Эгле взял конверт и положил в наружный карман пиджака. Потом, словно вспомнив о чем-то, переложил во внутренний. Со стороны можно было подумать, что конверт содержит особо ценный или секретный документ, о котором ни в коем случае не должны узнать другие. Он поспешно вышел во двор, стал в тени липы, вынул письмо и распечатал. В конверте был самый обычный бланк с анализом крови.

Эгле подержал листок перед глазами и опустил. Лицо его устало обмякло, складки на щеках стали жестче и глубже. Глаза больше не видели улицы за железными воротами, а, казалось, разглядывали нечто другое. Он сунул анализ в карман.

— Конвертик уронили, — окликнул его привратник.

Эгле не оглянулся. Конверт остался на булыжнике у больничных ворот. Да, с таким количеством тромбоцитов можно от небольшого пореза на пальце истечь кровью. Стало быть, ухудшение. А ведь совсем недавно ему опять вливали здоровую кровь. Лучевая болезнь убивает его кровь. Медленно, но неотвратимо.

Эгле устало провел рукой по лбу. Опять разболелась голова, а проведешь по лбу — боль вроде бы утихает. На левом виске, где волосы изрядно отступили к затылку, он ощутил твердый рубец. Эта отметина с детства — катился на санках с крутой горы. Санки разогнались да неожиданно свернули к лесу. Нечего было и думать остановить их, оставалось лишь надеяться, авось пронесет мимо замелькавших черных стволов. Но не пронесло. И сейчас то же самое: а может, не ударятся санки о дерево.

Полгода назад он окончательно понял, что причина мучительной усталости, головных болей, тошноты и прочих недомоганий — застарелая лучевая болезнь, и все-таки каждый раз, когда у него брали на исследование кровь, он бывал только больной, и, как всякий больной, не терял надежды.

Сегодня же, читая анализ, Эгле снова был только врач. Он знал — все лишь вопрос времени. Печальный исход — дело нескольких месяцев…

По тротуару шли две девушки. Одна смеялась. У нее рыжеватые, подкрашенные волосы. К воротнику зеленого пальто приколота деревянная брошь. Чему смеется? У Эгле болезненно сжалось сердце. Сердцу не достает крови, вот оно и болит, это Эгле известно. Но знание не защищает от боли. Девушка, наверно, радовалась скворцам, щебетавшим в больничных липах. Догнать ее и сказать: «Не смейся, мне осталось мало жить!» Или встать посреди улицы Ленина, задержать все автомобили, мотоциклы, велосипеды: «Стойте! Как можете вы спокойно ехать, ведь через несколько месяцев меня не станет!»

«Идиот! Кому, кроме тебя, дело до этого», — сказал себе Эгле и в сердцах захлопнул дверцу машины.

Они выехали из города. Эгле казалось, будто все вокруг него иное, не такое, как раньше; предметы обрели непривычно резкие очертания и не скользили мимо взора в сливающейся череде других. Теперь они следовали по отдельности, каждый со своей историей и биографией. Каждое дерево аллеи больше не было деревом среди прочих деревьев, но превратилось в конкретный тополь или в березу, которая своими силами некогда пробилась из земли сквозь палые листья и перегной по соседству с невзрачной сыроежкой; потом эта береза была выкопана, перевезена и вновь посажена и ныне живет на обочине Видземского шоссе. Больше не было сплошного потока едущих, но были отдельные машины, водители которых, казалось, смотрели на Эгле и видели его тревогу. Эгле стало не по себе оттого, что он не может скрыть своего поражения. «О боли узнают по стонам, так молчи же», — одернул он себя.

Поселок Аргале, где находился санаторий, был в тридцати километрах от Риги. В центре поселка стояла старая усадьба, от которой лучами расходились пять дорог, обсаженных дубами, липами и кленами. В длинной конюшне при старой корчме, потемневшая черепичная крыша которой покрыта зелеными подушечками мха, устроена мастерская мелиоративной станции. У начала аллеи, за шеренгой кленов, строился трехэтажный дом для работников станции. Дорогу перегородил автоприцеп с белым силикатным кирпичом.

— Что ж, мне теперь до вечера тут стоять! — громко возмутился Эгле, но тут же подумал, что, может, ему и незачем торопиться, махнул рукой и стал ждать, пока трактор, стрекоча и кашляя, перетащит прицеп через канаву.

В красном каменном доме с островерхой — на немецкий манер — крышей некогда, по словам здешних стариков, жил сам помещик, но вот уже двадцать пять лет, как его занимал директор санатория, то есть Эгле с семьей. В саду, за кустами сирени и шиповника, цвели яблони. У старомодной веранды, застекленной узкими и мелкими стеклами, распустились нарциссы. За домом тянулась пашня, а дальше — косогор и луга до самой реки Дзелве, точнее — речки, через которую разве что весной и осенью было не перепрыгнуть.

Эгле вышел из машины.

— Янели, загони в гараж.

Янелис быстро пересел за руль. Самостоятельно он имел право ездить лишь вокруг дома, у Янелиса не было шоферских прав.

Через веранду Эгле прошел в уютную гостиную, низкий и уютный потолок ее украшали тяжелые, коричневые деревянные балки. Из гостиной вела лестница наверх, в спальню. Эгле не стал подниматься, а прошел в кабинет.