Песня зверя - [9]

Легенды гласят, что в то же время, в годы хаоса, Двенадцать Семейств Клана Всадников в великой битве победили волшебников и захватили камни-кровавики, которые подчиняли драконов человеческой воле. Неизвестно, так ли это было, но Двенадцать Семейств превратили драконов в оружие небывалой разрушительной силы. Пять веков этих тварей заставляли служить королям и знати, и каждому из них полагался Всадник с камнем-кровавиком. И вот варваров отбросили за горы, опоясывающие королевство, а в Элирии и соседних королевствах возвели новые города. По всей земле проложили дороги, огородили пастбища, отстроили деревни. Возродились торговля и ученость. Но с тех пор мы непрерывно воевали. Ведь теперь у нас был драконий огонь, и бесконечная жажда побед и отмщения грозила разрушением всему, что нам удалось построить.

Едва заслышав крики драконов, я застыл в лунном свете, заливавшем сады моего дяди, и чувствовал, как все мои таланты обращаются в пепел так же верно, как обратились в пепел города Эсконии. Стоя у святилища, посвященного горбатому богу музыки, я плакал оттого, что их ужасная музыка никогда не станет моей. Вернувшись домой, я не мог ни петь, ни играть, лишь раскачивался взад-вперед, стиснув арфу и плача от желания снова услышать драконье пение. Мама опасалась за мой рассудок и корила себя за то, что слишком рано позволила мне следовать своей страсти. Но учителя заявили, что я в смятении. "Да-да, в эту ночь бог музыки отметил его" — так говорили они. Ведь я потерял разум, когда находился у святилища Роэлана, — так ведь? А в убийственном реве драконов ничего прекрасного, конечно, нет. Бог всего-навсего воспользовался драконьим рыком, чтобы обуздать мою детскую гордыню и обратить мой талант себе на службу, доведя его до совершенства.

Я им поверил, ведь казалось разумным и правильным, что красота, которой я жаждал, — божественная музыка, а не бессмысленный рев тварей, которые заживо сожгли моего отца. Но в глубине души я боялся, что кто-то из Семерых — то ли Джодар, бог войны, то ли Ванир, покоритель огня, — обрек меня на поиски гармонии там, где ее нет и быть не может. Я подумал, что Роэлан станет презирать меня за такие желания — и отвергнет.

В тот день я покинул отцовский дом и более туда не вернулся. Матери и учителям я сказал, что для того, чтобы стать достойным Роэлана, я должен забыть все, что сделал до сих пор, и снова учиться моему искусству с азов. Мать согласилась с этим решением — она понимала мое рвение, к тому же учителя уверяли, что я должен покориться требованиям искусства, а не то сойду с ума. Так что я разузнал, где держат боевых драконов, и поселился как можно ближе к ним. Часами, днями, неделями смотрел я, как летят драконы на битву, возвещая о великой своей ярости, я раскрывался навстречу их крику и пытался растворить его в себе. Я стыдился и страшился бремени, возложенного на меня богами, и никому не рассказывал, зачем я делаю то, что делаю. Учителя мои покинули меня — они заявили, что не смеют более ничему меня учить.

При мне остался лишь Гвайтир, учитель арфы, — он любил меня и к тому же считал, что одиннадцатилетнему мальчику не стоит жить одному. Он следил, чтобы я вовремя ел и не забывал умываться, по первому слову помогал мне переезжать — а это происходило всякий раз, когда драконов переводили в другое место, — и передавал матери вести обо мне, потому что у меня не было времени ни на кого и ни на что, кроме музыки. Два-три раза в год мама навещала меня, и я рассеянно целовал ее, полностью погруженный в бурлящий во мне мир песен и мелодий.

Время шло, и я перестал думать о самих драконах и об их жестокости и интересовался теперь лишь тоном, тембром и мучительной мощью их криков. Мое поведение многим казалось безумным, но, к счастью, мама и Гвайтир меня, кажется, понимали. Именно тогда, в то странное время, я начал слышать шепот — он звучал в голове и в сердце.

…Пой мне, Эйдан,

Уйми боль сердца моего, любимый,

Верни мне прежний облик мой…

Поначалу это были даже не слова — лишь тихая нарастающая жажда, пустота и одиночество такой силы, что меня начинало трясти. Я бежал к Гвайтиру и вцеплялся в него, чтобы не сойти с ума, и не мог объяснить, почему я плачу — ведь плакал я вовсе не от страха. Когда прошел второй год неустанных упражнений и изучения основ моего искусства, второй год погружения в мир, где не было ничего, кроме музыки, жажды и моей души, — только тогда я снова понемногу начал петь — несмело, тихонько, неизмеримо далеко от тех высот, которых я достиг ребенком. Только тогда тот, кто взывал ко мне, открыл мне свое имя.

Я Роэлан.

Ты — голос мой, любимый.

До самой смерти стану я лелеять

Того, чья песнь так сладостно мне служит…

О, пой мне, Эйдан, пой мне, мой любимый!

Бог музыки призвал меня к себе.

Гвайтир рассказал мне, что той ночью, когда я впервые пел во славу Роэлана, сидя в лучах восходящей луны на разрушенной стене Эллесмира, у него даже волосы зашевелились от дыхания бога. А я — я в ту ночь, когда мне исполнилось тринадцать, впервые услышал, как бог поет мне в ответ, услышал тихую далекую мелодию и почувствовал, как душа покидает тело, и увидел, что стою на вершине горы, и глянул вниз, на озеро огня.