Песня слов - [54]

<…>

Всё наизусть. Рука не подымалась записать. А теперь всё так просто. У этих стихов есть предшественники – воронежские стихи, написанные на смерть Кости.

Знакомые писательской толпой

Теснились на булыжной мостовой,

Теснились в ожиданьи гроба.

Старухи и мальчишки в оба

Глазели в равнодушии своем.

Давно не ремонтированный дом,

Начало невозвратного пути,

Консерватории ютяся позади,

В сознание вошел значительной фигурой –

Антично-петербургскою скульптурой.

Театр Мариинский, а за театром хмурый

Конца двадцатых лет квадратный дом культуры –

Тут первые толчки последней колесницы.

В последний раз Канал Обводный снится,

Учтиво первые полудрузья отстали,

Уютно многие между собой болтали.

А в книжной комнате

Для тела – стол.

Гостями, помнится,

Зашаркан пол.

А дух таинственный

Под сенью милой

С травой зеленою,

Что над могилой.

Эти стихи сейчас интересны именно тем, что являют описание нормальных обыкновенных похорон, описание, умноженное на то, что хоронят-то не обыкновенного человека. <…>

И. Наппельбаум. Памятка о поэте

И. НАППЕЛЬБАУМ. Памятка о поэте. – ЧТЧ. Рига, 1988. С. 89–95.

…Милее мука, если в ней

Есть тонкий яд воспоминанья.

Инн. Анненский

Люблю слова – предчувствую паденье,

Забвенье смысла их средь торжищ городских.

К. Вагинов

В зале оперного театра, в голубой золоченой ложе бенуара сидел полковник В.

В театре было много офицеров и они, как положено, стояли у своих кресел в ожидании, пока все займут свои места. Непосредственно у барьера ложи полковника стоял офицер его же полка. За несколько минут до начала спектакля в дверях партера показалась красивая молодая дама в сопровождении спутника. Увидев офицера, дама сильно побледнела, а офицер мгновенно выхватил револьвер и направил на нее оружие.

В тот же миг полковник В. перемахнул через голубой бархатный барьер ложи и плашмя упал на плечи снизу стоящего офицера, вышибая из его рук револьвер. Таким образом не произошло несчастья, и честь полка была спасена.

Этот эпизод из далекой жизни отца поэта может служить примером, как иной раз далеко падает яблоко от своего корня.

…Закругленный угол Невского проспекта и Мойки. Особняк прежде принадлежал известному купцу Елисееву.

Здание, отданное широким жестом молодого государства петроградским писателям. «Дом искусств» – так теперь оно называется. Здесь писатели коллективно живут, работают, обсуждают написанное, спорят, дружат, влюбляются, голодают и мерзнут. Тяжелые времена становления новой жизни. 1920 год.

Студия молодых поэтов. Сюда стекаются те, для кого творчество заменяет и хлеб и тепло.

Мы, молодые, начинающие, пришли сюда, как в храм, трепетные и алчущие. Наш Мэтр – Николай Степанович Гумилев сидит во главе длинного, узкого стола. Он – бонза с косящим глазом и бритой головой. Постукивает папиросой в холеных пальцах о крышку черепахового портсигара. И после краткого молчания начинается урок таинства – вхождения в ремесло стихосложения.

Здесь я встретилась с Константином Вагиновым. Он был одним из остальных. Позже он стал особым.

Вначале нас было 12. Затем присоединилась игривая Ольга Зив и Чуковский-младший, Николай. Он именовал себя в то время – Николай Радищев. Еще позднее блеснула кратковременным лучом Нина Берберова. <…>

Наш Мэтр понимал поэзию как амфору, сосуд, вмещающий хмельную влагу волшебного искусства. Для него поэзия была форма, хранилище мыслей и чувств.

И вдруг в этом же здании, за тем же столом, прозвучали строки:

Палец мой сияет звездой Вифлеема,

В нем раскинулся сад и ручей благовонный звенит…

Что это? Из какого сна, из каких видений?

Это был голос поэзии Вагинова. Но Мэтр не испугался, не возмутился, не отринул, он вошел в этот сад с интересом и удивлением.

<…>

Вагинов был самый маленький, самый худенький, с самым слабым голосом, самый «не такой», но сразу выразителен и значим. Сидел далеко от Мэтра, в конце длинного стола, а когда вставал и начинал читать, – возникал новый мир, ни с кем и ни с чем не сравнимый и волнующий. Читал негромко, дикция была нечеткой из-за плохого состояния рта. Но все слушали и давали уводить себя в тот призрачный, пригрезившийся поэту мир.

Наш Мэтр – истый акмеист, чья поэзия была закована в стальные рамки формы, чьи строфы, строки, слова отщелкивались, как градинки о железный лист подоконника, он – наш Мэтр, с ясным, как небосклон, мировоззрением, с зеркальной эстетикой, – он замирал и, не противясь, входил в призрачный сад поэзии Константина Вагинова.

Все то, что было вне интересов искусства, Вагинов не замечал и – увы! не понимал.

Он был нумизмат, собирал старинные книги, изучал древние языки. Он бродил по толкучкам и выискивал старинные печатки, мундштуки, перстни с камеями, геммами, которые всегда украшали его тонкие, хрупкие смуглые пальцы. Он был беден, но вещи как бы сами шли к нему. Люди сразу душевно располагались к его тихому голосу, к доброте, постоянно живущей в его глубоких, больших, карих, совершенно бархатных глазах.

Иногда он бывал по-детски беспомощен. Однажды спросил меня умоляюще:

– Скажи мне, какая разница между ЦК и ВЦИКом? Нет, мне этого никогда не понять! – добавил он с отчаянием.

Город был пустынен и прекрасен. Ни прохожих, ни лошадей, ни машин. Петербург превратился в декорацию. Он стал архитектурным организмом в его первородном существе. И двое молодых людей – он и она – сливались с громадой дворцов и зданий, с торцовыми мостовыми, в которых пробивалась зелень травы, с гранитными оградами Невы. Они вдвоем – Костя Вагинов и Шура Федорова – просиживали белыми ночами до утра на ступенях набережной. Оба небольшие, одного роста, одетые во что-то неприметное.