Песня слов - [51]

<Ответное слово К. Вагинова С. Малахову>. – Литературная газета. 1931. 5 сентября. № 48 (147). <Ленингр. корр.> Б. Рест.

<…> Интересным моментом прений можно считать выступление К. Вагинова.

– С. Малахов резко поставил вопрос о моей[29] книге, – сказал К. Вагинов, – и, по существу, С. Малахов прав. Никакая культура не может возникнуть без дискредитации старой культуры и каждый поэтический образ является выражением определенной[30] идеологии. В эпоху величайших сдвигов, в эпоху, являющуюся гранью между двумя культурами – умирающей и нарождающейся, – появляются люди, стоящие как бы на распутье, очарованные зрелищем гибели. Я воспевал не старый мир, а зрелище его гибели, всецело захваченный этим зрелищем.

– Малахов, – заканчивает свое декларативное выступление К. Вагинов, – мне кажется, совершил ошибку, рассматривая прошлое, как настоящее, относя к настоящему времени стихи, не имеющие к переживаемому нами моменту прямого отношения.

Выступление Вагинова, очевидно, послужило поводом следующему оратору З. Штейнману для ошибочного заявления о том, что поэтическая дискуссия… не нужна.

– Поэты сами зачеркивают свое прошлое, не защищаются, не спорят. Спорить не о чем. Дискуссии не получается…

Демобилизационные высказывания Штейнмана осуждены всеми участниками прений.

А. Островский. <Из писем к составителю>

А. ОСТРОВСКИЙ. <Из писем к составителю>

20. 12. 88

В те поры (конец 20 – начало 30 годов) мы довольно часто (но мимолетно) общались с ним, главным образом встречаясь в букинистических книжных магазинах (или около них). Часто Вагинов держал в руках уже приобретенное сокровище – это был том на латинском или греческом языках, который был нужен Вагинову не только как источник знаний, но и для работы: кладезь мудрости и вдохновений.

Вагинов, как всегда, был с тростью, расширяющейся кверху, он, казалось, не расстается с ней даже в квартире, часто поднося ее под подбородок. Разговоры шли главным образом библиографические – он был выдающимся знатоком старой, главным образом античной книги на латинском же языке. Несмотря на относительно небольшие годы (около 30-ти), он был бесспорный знаток книги.

Он тяготел к Институту истории искусств и мы иногда встречались у одного из тесной компании слушателей. Помню один разговор, который затеял он – о том, что внутри каждого человека есть как бы второй, или, вернее, второе темное начало или существо: носитель тайных, черных, но могучих сил. Он спросил меня: «А Вам не случалось обращаться или связываться с этим существом?» На мой отрицательный ответ он сказал: «Это трудно представить, но может быть, Вам приходилось в трудных случаях как бы прибегать к нему?» Это было сказано почти тоном просьбы и не оставляло сомнений то, что он сам неоднократно имел дело с тем, кого Бодлер в свое время назвал «Демоном извращенности». Впрочем, не исключено, что это был чисто литературный экскурс. <Пояснение из письма от 4. 01. 89: «Он задавал свой вопрос с некой лукавой улыбкой, явно провокационной».>

Вообще говоря, несмотря на некоторый «дендизм» (внешний), он по существу был очень добрый и отзывчивый человек, бесспорно большой культуры.

Отношение к нему со стороны так называемых «попутчиков» было, несмотря на молодость, бесспорно серьезным. Я помню, как без особого труда и канители проходили его книги в «Издательстве писателей в Ленинграде», где печатались Федин, А. Толстой, Слонимский. Хотя по содержанию они были резко сатирического плана (что совсем тогда не поощрялось). Умер он неожиданно и очень быстро – от чахотки.

<…> Я кончил Курсы при ГИИИ. Вагинов не был их слушателем, вероятно, его можно было видеть среди слушателей в стенах института, хотя мне его видеть там не приходилось.

04. 01. 89

Вагинов был человеком с резко выраженными литературными вкусами, его мало интересовали современные книги и литература. Я хочу сказать, что он был котом, который ходил сам по себе, не пропуская посторонних в свой внутренний мир. А потому и в разговорах больше спрашивал, чем говорил сам. Но чувствовалось, что он из тех, о которых можно сказать – «в тихом омуте черти водятся». Потому что он и в самом деле внешне был очень «тих». Тот небольшой круг, с которым он общался, относился к нему с уважением.

20. 01. 89

О докладе С. Малахова в 1931 году я ничего не знал – эти годы у меня были годами большой нагрузки <…> С С. Малаховым я познакомился через добрых 15 лет – по его возвращении из ссылки, и даже вместе с ним жил летом в Комарово. Но он уже ничего не помнил… кроме массы стихов, которые сохранила его память.

О «Козлиной песни» я помню лишь то, что одно из главных действующих лиц – Павел Николаевич Лукницкий – в молодости собиравший неизданного Гумилева и вообще личность довольно любопытная, но почему-то овеянная разными легендами. Собирался (в свое время) узнать у Вагинова, где – кто, но так и не собрался.

Н. Оружейников. На полях журналов

Н. ОРУЖЕЙНИКОВ. На полях журналов. – Литературная газета. 1933. 17 июня. № 28 (256). С. 2.

<…> Какой густой туман литературщины застилает многие страницы этого журнала <«Звезда»>! Вот в первом номере три стихотворения К. Вагинова. <…> Эта страница из лирического дневника явно рассчитана на рафинированное восприятие читателя, погруженного в смакование каждого отдельного образа, но равнодушного к общему смыслу, равнодушного к идее. Поэт обращается к кружку, к свите почитателей, к соратникам по литературной школе, но поворачивается спиной к действительности, развивающейся за стенами его кельи. <…>