Песня синих морей - [9]

Штормовыми ночами, когда небо, оседая над Стожарском, стремительно проносилось в степную глухомань, Колька часто покидал дом и убегал к Раскопанке… У берега размеренно и глухо взрывались волны. Над морем полыхали багровые зарницы маяков. В разрывах туч мелькали одинокие звезды — далекие и смутные, как чьи-то затерянные надежды.

Затаившись, Колька часами слушал, как гудят столетние осокори. Гудели они загадочно и величественно — особенно ранней весной, когда черные, набухшие ветви, казалось, сливались воедино со степными ветрами, пахнущими талым снегом и обнаженной землей. В этом гуле были собраны все мелодии жизни — ив каждый, даже самый короткий миг оживала какая-нибудь из них, пронизывала сердце и тотчас же исчезала навсегда. Эти мелодии невозможно было ни сохранить, ни запомнить. Сердце воспринимало их все сразу и не в силах прочувствовать — переполнялось, становилось весомым и болезненно ощутимым. Что-то сдавливало горло, мешая дышать.

Колька вслушивался в рокот бури. В ее напевах, неразличимых и в то же время беспредельно разнообразных, звучали какие-то вековечные истины, ответы на вопросы, над которыми он никогда не задумывался и о которых не спрашивал. Быть может, о них задумывались его предки — еще в те времена, когда обтесали первый камень или добыли огонь. Но Колька не знал этих раздумий, так же как не Знал инстинктов и чувств своих предков: их досталась ему лишь самая малость. И потому, когда в грохоте шторма раскрывались тайники жизни, ему не хватало того бесконечного слияния с природой, которое помогает постигнуть мудрость, заключенную в каждом порыве ветра. Он мог только воспринять влекущее, праздничное величие шторма, воспринять восторженно, но бессознательно, тем чутьем, каким угадывают путь заблудившиеся во мраке птицы.

В такие минуты Кольке хотелось плакать. Он расстегивал бушлат и, не различая тропы, шел в степь. Ветер хлестал ему в лицо, холодил тело. Неясными тенями двигалось небо, прижимая к земле скользкую от влаги темень. В этой темени расползались в тумане редкие огни Стожарска.

Обессилев, Колька останавливался где-нибудь на бугре. Раздувая ноздри, жадно вдыхал пахучую сырость ветра. Одна беспокойней другой, бродили в опьяненной голове думы. Почему в бурю так обостряются чувства и восприимчивость человека? Что такое инстинкт — дикость человека или его совершенство? И можно ли быть властелином природы, не ощущая себя частицей ее? Колька думал торопливо, взахлеб, не оставляя времени для раздумий. Да и был ли смысл ждать ответов? Быть может, их принесут штормовые ветры лет через пятьсот и поведают далекому Колькиному потомку, точно так же, как поведали ныне ему о том, о чем он сам никогда не спрашивал…

Если в такие ночи на маяке дежурил Петро Лемех, Колька поднимался в башню, выходил на узкий маячный балкончик. Ослепленный пламенем, оглушенный воем ревуна, и штормом, глядел на кипящее море. Вокруг был ветер. Он проносился со всех сторон, сверху, над головой, и далее снизу — у подножия маяка. И Кольке казалось, что и он летит вместе с ветром, погруженный в него, как в толщу океана.

В эти минуты он чувствовал себя тем звеном, которое связывало небольшой, затерянный на степном берегу Стожарск со всем необъятным миром: с морями, омывающими материки, со звездами Вселенной, с ветрами — всеми, сколько их есть на земле.

После таких ночей Колька ходил осунувшийся, хмурый. Работал молча, ушедший в себя, отворачивая глаза от людей. Время от времени, забывшись, задумывался и потом вздрагивал от шелеста ветра в тополях или тоскливого крика чайки.

Сейчас он брел к маяку — повеселевший, бодрый. Всю ночь его тревожили гудки «Трувора». Они шли с моря как отголоски минувшего шторма… С рассветом Колька оказался на берегу. И когда буксиры сняли, наконец, «Трувора» с мели, облегченно вздохнул. В этом вздохе было не столько довольства за спасенный пароход, сколько радостного освобождения от тех мыслей и чувств, которые наполняли его в последние дни.

К маяку вела крутая тропа, обросшая полынью и хвощами. Но Колька не ощущал тяжести подъема. Шагал он споро, легко, щуря глаза от искристой белизны маячной башни, освещенной лучами жесткого степного солнца. Отсюда широко открывалась утренняя степь. Дымчатая свежесть полыни сливалась вдали с зыбким половодьем марева. Курганы, исхлестанные недавними ветрами, истекали кровью зацветающих маков. А дальше, за курганами, едва виднелись постройки степных колхозов, от которых убегали в бесконечность зеленя полей — такие же бескрайние, как все в этом краю: море, степь, небо.

На маячном дворике царила тишина. Кудлатый пес, дремавший у крыльца жилого дома, поднял голову, лениво взглянул на Кольку и снова уткнул морду в лапы.

— Что, спят все… — поделился с ним Колька своей догадкой. В нерешительности потоптался на месте, будить Петра не стал: видимо, нелегко досталось маячным в минувшие ночи, если отсыпаются в такое время.

Солнце поднималось все выше. И чем больше нагревало оно белую башню маяка, тем резче исходил от нее знакомый Кольке запах ветра и соленой влаги. Здесь, у этой башни, кончалась степь, кончалась земля, — отсюда начиналась совсем иная жизнь, иные тревоги и радости: начиналось море… Колька вспомнил о «Труворе». Чтобы взглянуть на него еще раз, направился к башне. И внезапно увидел чайку. Она лежала на земле, оттопырив переломанное крыло с запекшимися росинками крови. В полураскрытом клюве застыла красноватая пена. Чайка была мертва.