Песня на заре - [29]

— Хорошо помогаешь. Вот сколько накосил… Может быть, когда здесь управишься, своему колхозу поможешь? Хотя бы для фермы, на которой твоя жена трудится, накосишь травы. А то снова сел бы на комбайн…

— А зачем ему комбайн, когда у него жена хорошо зарабатывает, брат помогает, — поддержал Акима Федоровича шофер.

Через несколько дней в клубе организован был вечер животноводов. До начала по традиции играл оркестр, на столе президиума лежали заготовленные грамоты, подарки для премирования лучших.

Гирш Исаакович поручил заведующей молочной фермой:

— Обязательно пригласите на вечер Авдея Охрименко.

— Тебя тоже отмечать будут, — сказала Авдею заведующая фермой. — Непременно приходи.

«Как отмечать? — подумал Охрименко. — Не иначе смеются надо мной». Но не пойти он не посмел.

Председательствовал главный зоотехник, но в президиуме сидел и Аким Федорович. После сообщения главного зоотехника Касатенко встал и сказал свое слово от имени правления. Потом спросил:

— Авдей Охрименко здесь?

— Есть! Вот сидит, — раздались голоса.

Касатенко рассказал, как Авдей косил траву для своего брата — железнодорожного обходчика.

— Пускай объяснит людям, почему он лодырничает, — послышались голоса.

Авдей поднялся на сцену. Жена его, сидевшая в заднем ряду, опустила голову.

Зал притих. Все ждали, что скажет этот тридцатидвухлетний розовощекий человек. Гирш, сидевший за столом, сделал движение, словно хотел встать. Взоры обратились к нему, но Гурко, положив руки на стол, повернул голову в сторону Авдея и своим глуховатым голосом произнес:

— Вот… Скажи, Авдей, людям — что с тобой делать? Сам скажи.

Многие, в свое время слышавшие эти слова из уст Гирша, улыбнулись — кто виновато, кто с удовлетворением.

— Правильно, Гирш! Пусть Авдей сам скажет, — послышалось из зала.

Авдей еще пуще покраснел и затоптался на месте.

— Может, на строительство пойдешь… Например, каменщиком? — спросил его Гирш.

— Пойду, — ответил Авдей, не поднимая глаз.

— А на свое место, помощником комбайнера? — спросил Касатенко.

— Пойду.

— Значит, будем считать, что ты уже вылечил свой «радикулит»? Так?

— Так, — выдавил Авдей и, махнув рукой, сошел со сцены под смех всего зала.

День был знойный. Земля дышала хмельным ароматом душистых трав и спелых хлебов.

Почтальон снял с плеча тяжелую сумку, сел на ящик недалеко от вагончика полевого стана и вытер пот с лица.

Легкий ветерок чуть колыхал созревшие хлеба. Вдали, в разливе золотой пшеницы, двигался комбайн. Сделав широкий разворот, он направился к полевому стану.

Старик вынул из футляра очки, вытер стекла полой пиджака, надвинул их на нос и развернул газету.

Матрена, хлопоча на бригадной кухне, еще издали увидела почтальона.

«Далась ему эта газета, — с досадой подумала она, — присосался к ней, как клещ к конской шее».

Наконец она не выдержала и поспешила к Тихону.

— Что, Афанасьевич, есть для меня письмо? — спросила она запыхавшись.

— Кажись, нет. Сейчас посмотрим. — И почтальон стал рыться в сумке.

— Возится, словно рак в сети, — сердилась Матрена Григорьевна.

— Пишет тебе дочка на четырех листочках, а как кончит писать, прибегу сказать, — ответил почтальон в своей обычной манере, но, заметив, что Матрена помрачнела, сочувственно добавил: — Не тужи, Григорьевна, будет тебе письмо от дочки, непременно будет.

— Ладно, не успокаивай. Сама знаю.

К полевому стану приближались два комбайна. Сделав разворот, они остановились, послышались голоса комбайнеров и их помощников.

— Дедушка Тихон! Есть мне письмо? — крикнул кто-то с комбайна.

— А мне?

— А мне?

Вслед за комбайнерами пришла обедать полеводческая бригада Насти Додоновой. Все окружили почтальона.

Тихон Афанасьевич любил эти минуты, когда одни с надеждой, другие с тревогой устремляли на него нетерпеливые взгляды. Письма из сумки дед Тихон вынимал не торопясь, как говорили про него, — тянул жилы. Он точно знал, кто с кем переписывается. От него не были скрыты самые глубокие сердечные тайны. Вглядываясь в обступивших его людей, он по блеску глаз, по яркому румянцу на щеках безошибочно угадывал, у кого радостно замирает сердце в ожидании письма, а у кого грудь ноет от бесполезной надежды. К таким относился и Павел.

В первую очередь Тихон стал извлекать из сумки письма потолще, в конвертах со штампами учреждений.

— Тебе, Артемий, письмо из академии, — сказал он пчеловоду Белокурову.

Вынув второй толстый пакет, он неторопливо прочитал адрес.

— Давай, давай! Это мне с заочных курсов, — подскочил к нему Мишка Воробьев. — Что-то больно редко присылают материал.

— Знаем мы, Мишка, что у тебя на умишке: одним глазом в книжку, а другим на Иришку, — сказал старик.

Кругом захохотали, а Воробьев покраснел.

Почтальон участливо добавил:

— Ну, не робей, воробушка-воробей.

— А тебе… товарищ Настя, — сказал он, повернувшись к Додоновой, — всеобщее «здрасьте». Писем целый ворох, и каждое словно порох.

Позже всех на мотоцикле подъехал к полевому стану Павел. Еще недавно он, бывало, мчался навстречу почтальону, едва тот покажется вблизи стана, а теперь даже не посмотрел в его сторону. Мрачный подошел к рукомойнику. Его давно перестала интересовать раздача писем.