Песня для зебры - [2]

Спросите любого европейца или американца, где находится Киву, и он лишь недоуменно покачает головой — откуда, мол, мне знать? А если спросите то же у первого встречного африканца, вам ответят: “В раю”. И это будет истинная правда: ведь эти места в самом сердце Африки, где над туманной гладью озер, в окружении древних вулканов, куда ни посмотри, кругом зеленые пастбища, пышные сады с фруктовыми деревьями и тому подобное.

На семидесятом — и последнем — году жизни отца больше всего беспокоил вопрос, не закабалил ли он больше душ, чем освободил. В Африке миссионеры из Ватикана, по его словам, вечно попадали в тиски сомнений, разрываясь между необходимостью продолжить свой род и священным долгом перед Папой Римским, причем уже самое мое существование свидетельствовало о выборе отца в пользу продолжения жизни, как бы то ни возмущало его духовных собратьев. Когда мы хоронили отца, молитвы читались на суахили (он сам попросил об этом), но когда мне поручили прочесть над его могилой “Господь — пастырь мой”, я перешел на язык ши, на который сам же и перевел этот псалом. Гибкий и энергичный, язык ши был для моего отца самым любимым из всех наречий Восточного Конго.

Зятю смешанной расы, да еще незаконнорожденному, нечего и мечтать о том, чтобы легко вписаться в общество зажиточного графства Суррей, и родители Пенелопы отнюдь не стремились опровергнуть эту старую как мир азбучную истину. При благоприятном освещении, говорил я себе еще в годы юности, кожа у меня скорее как у загорелого ирландца, нежели как у светлого африканца, да и волосы прямые, а не курчавые, что крайне важно, если пытаешься ассимилироваться среди белого населения. Но такие соображения вовсе не успокаивали ни мать Пенелопы, ни ее соратниц по местному гольф-клубу — для тещи моей не могло быть худшего кошмара, чем самая возможность, что дочка, глядишь, родит чернокожее дитя. Этим, вероятно, и объяснялось нежелание Пенелопы хотя бы попытаться забеременеть, впрочем, задним числом я не уверен: ведь отчасти ее решение выйти за меня замуж было спровоцировано именно желанием шокировать мать и окончательно затмить младшую сестру.

*

Думаю, здесь вполне уместно рассказать кое-что о перипетиях жизни моего покойного отца. Его собственное появление на свет божий, как он признался мне, было ничуть не более тривиальным, чем мое. Он родился в 1917 году, у капрала Королевского ольстерского стрелкового полка и пробегавшей, на свою беду, мимо четырнадцатилетней нормандской крестьяночки, поэтому в детстве его постоянно таскали из одной лачуги — в горах Сперрин, в Ирландии — в другую, на севере Франции, пока благодаря проявленному усердию в учебе плюс наследственной двуязычности он не сумел прорваться в монастырскую школу где-то в дебрях графства Донегол и тем самым не ступил, сам того еще не ведая, на тропу, приведшую его к служению Богу.

Когда его впоследствии направили во Францию для дальнейшего совершенствования в католической вере, отец мой без единой жалобы годами терпел изнурительные занятия по теологии, однако с началом Второй мировой войны прихватил первый попавшийся велосипед (со свойственным ему ирландским юмором отец заверял меня, будто он принадлежал какому-то нечестивому протестанту) и сломя голову помчал на нем куда глаза глядят — через Пиренеи, до самого Лиссабона. Пробравшись тайком на бродячее грузовое судно, в тот раз направлявшееся в Леопольдвиль, он исхитрился ускользнуть от бдительных взоров колониальных властей, которые отнюдь не благоволили к залетным белым миссионерам, и в конце концов оказался принят в удаленную обитель, где монахи посвящали жизнь тому, чтобы нести свет Единственно Истинной Веры африканцам в почти двухста племенах Восточного Конго — а это в любое время было предприятием весьма и весьма грандиозным. В общем, если меня порой и обвиняют в чрезмерной импульсивности, достаточно вспомнить моего драгоценного покойного родителя, покорившего Пиренеи на велосипеде, украденном у некоего еретика…

С помощью обращенных в истинную веру туземцев, чьим языкам отец, прирожденный лингвист, обучался невероятно быстро, он стал обжигать кирпичи, скрепляя их красной глиной, которую месил собственными ногами, сооружать канавы по склонам холмов да устраивать отхожие места в банановых рощах. Позже он увлекся строительством: сначала соорудил церковь, потом школу с двумя одинаковыми колокольнями, потом больницу Святой Девы Марии, а там и рыбоводные водоемы, и фруктовые плантации с огородами, чтобы обеспечивать пищей школу и больницу — ведь его истинным призванием был крестьянский труд, притом именно в этом регионе, который Природа одарила удивительно щедрыми урожаями, не важно, говорим ли мы о кассаве, папайе, кукурузе, соевых бобах, хинном дереве или же о землянике с берегов озера Киву, лучше которой просто-напросто нет в целом мире, и всё тут… А потом он еще построил здание миссии и позади него низкое кирпичное сооружение с небольшими оконцами под самой крышей — общежитие для работавшей в миссии прислуги.

Отец проделывал сотни километров во славу Всевышнего, добираясь до отдаленных деревушек и шахтерских поселков, и никогда не упускал возможности добавить очередное местное наречие к своей все более обширной лингвистической коллекции. Так продолжалось до тех пор, пока однажды, вернувшись в миссию, он не обнаружил, что все его собратья-монахи бежали неизвестно куда, что все коровы, козы и даже куры пропали без следа, школа и дом миссии разрушены до основания, больница разграблена, а все медсестры изнасилованы и убиты. Сам же он оказался в плену у последышей жутких головорезов симба