Песни улетающих лун - [3]

Супрон уже начал было дремать под мерный цокот кобылки и скрип колес, когда из показавшегося впереди осинника вышел бородатый мужчина с чуть раскосыми по-монгольски глазами; махнув просяще рукой, направился к остановившейся телеге.

— Что, отец, до местечка не подвезешь?

Супрон помолчал, неодобрительно разглядывая бородатого. Ответил с явной неохотой:

— Ну что ж, садись, если ты добрый человек, — и, не дожидаясь, раздраженно дернул поводья.

Бородатый запрыгнул на покатившуюся телегу. Устроившись поудобней, порылся за пазухой и, шлепнув Супрона по спине, протянул открытую пачку “Казбека”.

— Благодарствуем, — обрадовался старик. Прикуривая, сказал подобревшим голосом: — Что-то мне лицо ваше знакомо, где-то вроде видел, а где — не припомню.

— Путаешь ты чего-то, — не очень дружелюбно ответил на это бородатый.

— Нет, не путаю. Где-то точно видел… Вы часом на акапоньской водокачке, у Шарцева, не работали?

— Путаешь ты, старик, — настойчивее и злее повторил незнакомец.

— А может, и путаю.

Телега, покачиваясь, поднималась на холм; напуганные ее скрипом, с калины вспорхнули один за другим пять или шесть воробьев; меж поредевших осин ударило прохладными струями клонящееся к закату солнце.

Незнакомец помолчал, щелчком отбросил и до половины недокуренную папиросу. Разглядывая с интересом свои постукивающие по коленке пальцы, спросил:

— А что, немцев-то у вас много в местечке?

— Да нет у нас никаких немцев, — засмеялся Супрон.

— Как это “нет”?

— А вот так. В июне пришли, Степку Малюго властью поставили, он у нас в лавке работал, может, вы его знаете. И всё, поминай как звали. Да еще неделю назад приезжали: всех евреев, какие вверху, за школой, вниз переселили, да с Палян перевезли ихнего брата, а православных, значит, кто внизу жил, наверх, в еврейские дома. Вот так и пришлось нам на старости лет в чужую хату перебираться, — ни гумна своего, ни клуни… Степка говорит, правда, временно это, потерпите, евреев, мол, скоро в Польшу всех повезут: немцы на них сильно обижены… Шейнис вот наш, главный еврей, — добавил старик задумчиво, — в Москве где-то шляется, а семья — здесь: бабка, две дочки да сын. Если немцы узнают, не сладко им будет.

— Что же, — спросил бородатый, — и этот ваш Степка еще не стукнул?

— Да как тебе сказать, мил человек? Стукнет рано или поздно, а только пока руки вроде как не дошли. А я думаю, Шейниса просто боится. Немцы-то что, сегодня есть, завтра — нет, а Шейнис, тот по головке не погладит. Он у нас столько народу погубил, страсть! Про отца Антония, батюшку акапоньского, который повесился, слышали? Говорят, это ему Шейнис собственноручно на шее веревочку затянул. И то я думаю: не мог же священник сам на себя руки наложить…

Тут Супрон полуразвернулся на своем сиденье и, снова переходя на “вы”, спросил ласковым голосом:

— Вы меня, извиняюсь, еще папироской не угостите? Я ить такой роскоши сто лет в зубах не держал, все самокрутки.

Бородатый молча протянул две папиросы и зажигалку.

— Да, — с наслаждением закуривая, продолжал словоохотливый дед, — наломали дров, что там и говорить. У Шейниса еще в гражданскую войну сын калекой родился, ходить не может, — а уж Яков и тогда добротой не отличался. В те времена его уже, как огня, боялись. У нас потом поляки многие к Пилсудскому от него сбежали: граница-то тогда была — вот она… А лет пятнадцать назад, когда его жена померла, вообще он на человека перестал быть похожим. Жена-то, Геня, красивая была; говорят, любил он ее сильно. А дочка его младшая — вылитая мать. Старшая — та в отца, вот в девках и сидит, уж ей около тридцати, я прикидываю. Младшая в девках не засидится, это уж мне поверьте…

Телега, поскрипывая, катилась все веселее по спускающемуся к домам шляху.

— Что, батя, а твоя-то старуха жива-здорова? — спросил неожиданно незнакомец.

— Жива-то, слава Богу, жива, а вот насчет “здорова”… А чего это ты пехом собрался, я ж тебя могу прям до церкви довезти? — воскликнул Супрон, видя, что бородатый спрыгнул с телеги и теперь левой рукой держится за оглоблю, а правую сунул в карман жилетика. — Слушай, а я тебя точно где-то видел, вот только не могу…

Старик замолчал, потому что бородатый вытащил из кармана и приставил к его щеке пистолет.

— Вот что, сморчок вонючий. Если хоть кому пикнешь слово, и ты, и твоя малпа старая пуль наглотаетесь. Понял?

— Понял, понял, — поспешно согласился Супрон.

Бородатый засунул оружье обратно, быстро зашагал вниз, через кусты краснотала, сокращая дорогу к тому месту, где лес обрывается, проваливаясь в Волчьи Овраги — длинный, красный от шиповника лог, расползшийся до старого, заросшего побуревшей крапивой еврейского кладбища.

А старик минуты две сидел, не шевелясь; потом, часто оглядываясь, погнал лошадь по шляху. Он уже вспомнил: этот заросший бородой человек с раскосыми по-монгольски глазами — следователь из Борисова Степунов, собутыльник и лучший друг чекиста Шейниса, не менее Якова известный округе своим скверным нравом.

2

Много веков назад девственный, непроходимый лес тянулся до того самого места, где у старого кладбища расползлись нынче Волчьи Овраги.

На месте же самого оврага, на полукруглой опушке, презрительно сторонясь остальных деревьев, возвышался священный дуб. С незапамятных времен вытянул он в разные стороны свои корявые руки, с незапамятных же времен поселившиеся неподалеку люди поклонялись живущему в дереве богу Пррану, самому могущественному из богов леса.