песни мертвых детей - [4]

— Давайте спустимся и поздравим их дома! — крикнул Эндрю.

Мы уже почти не сомневались, что победит кто-то из наших отцов, а потому надо было поторопиться — чтобы вместе отметить победу.

Мы принялись слезать: с ветки на ветку, придирчиво выбирая точку опоры для рук и ног.

Вот мы уж на полпути вниз, и крыша дома Эндрю больше не позволяла видеть, что происходит на дороге. И тут произошло непредвиденное: Эндрю нечаянно наступил Полу на пальцы. Вскрикнув от боли, Пол разжал ладонь и полетел вниз. Но не упал, сумев ухватиться за длинную ветку. По инерции Пола качнуло вбок, и его нога пнула Мэтью в челюсть. Не удержался Мэтью не столько от удара, сколько от неожиданности. Теперь уже падал он, пытаясь ухватиться — хоть за что-нибудь. Единственное, до чего он смог дотянуться, оказалась рука Питера, который только-только поднял голову, чтобы посмотреть, что там за шум. Общего веса — своего и Мэтью — Питер удержать не смог. И они вдвоем упали на землю, с высоты около десяти футов. К счастью, приземлились они не на булыжную мостовую, а чуть левее — у самого дерева, на клумбу с породистыми английскими розами «Авангард», «Сэр Уолтер Рэли», «Селянин» и «Рыцарь».

Отец Эндрю был ревностным садоводом, а потому земля под розовыми кустами была нежной от темного, ароматного навоза, что покупался на Ферме по четверть тонны. (Не раз мы обламывали шипы у самых крупных и самых породистых роз и, послюнив, пришлепывали к переносице, на несколько секунд обратившись в мутантов: динозавро-мальчиков.) А потому приземлились Мэтью и Питер мягко — насколько вообще возможно мягко приземлиться, грохнувшись с такой высоты. И никто не упал на розы. У самых старых кустов стебли были такие жесткие и острые, что запросто могли насквозь проткнуть человеческую плоть. И все же высота была приличной, а потому удар оказался вполне ощутимым. Питеру повезло — он летел вперед ногами, а потому смог самортизировать удар. Он упал и покатился — в точности повторив действия десантника, которого мы видели в прошлом году на авиапараде. А вот Мэтью отлетел чуть в сторону от дерева и потому приземлился прямо на спину.

Когда Эндрю и Пол добрались до земли, Питер уже поднялся на ноги и отряхивался. А в сторонке лежал Мэтью — бледный, со стеклянными глазами и совершенно неподвижный.

iv

В тот момент Мэтью был абсолютно уверен, что умирает. Сквозь раскачивающиеся ветки он смотрел на небо, так похожее на бассейн. Взгляд его скользнул по нашим перевернутым лицам, лицам трех самых лучших его друзей. Вот это, подумал он, и будет последним, что я увижу в жизни, последним на этом свете. Он чувствовал себя парализованным. В полной панике Мэтью попытался шевельнуть сразу всем — каждой конечностью и каждым мускулом одновременно. Но ничего не пошевелилось. Он не смог даже заставить закрыться глаза. А затем он понял, что не дышит, что попросту не может вдохнуть. Все его желания на этом свете свелись к последнему желанию — сделать еще один вдох, только еще один маленький вдох, прежде чем он умрет. Но парализованное, умирающее, глупое-глупое тело не хотело позволить ему это. Мэтью тонул в чудесном свежем воздухе августовского дня. Повсюду был кислород. Он чувствовал ветерок между пальцев. Но что-то заткнуло ему рот, закупорило легкие. Он не мог управлять телом. Тело предало его. «Я такой глупый, — подумал он. — Я умираю». И тут он заметил кое-что еще в мире царила абсолютная тишина. Он не только не мог пробиться к дыханию, он не мог пробиться и к звукам.

Мы смотрели на Мэтью, лежащего на земле, на то, как подергиваются его губы.

— Может, надо оказать первую помощь? — сказал Эндрю.

Мэтью почему-то вдруг подумал об умерших родителях.

Когда мы спрашивали Мэтью, чем занимался его отец до того, как умер, он каждый раз давал другой ответ. Отец Мэтью был то пожарником, то шахтером, то укротителем львов, то бурильщиком на нефтепромыслах, то астронавтом, то шпионом, то премьер-министром, то эскимосом. (У Мэтью были чуть раскосые глаза.) Как ни странно, но его мать, несмотря на многочисленные метаморфозы, происходившие с ее мужем, неизменно занималась одним и тем же. Она была домохозяйкой. Она только и делала, что целыми днями жарила на кухне говяжьи бифштексы, — никто и никогда не пробовал бифштексов вкуснее. Но все мы знали, а в глубине души знал и Мэтью, что его родители были обычными людьми, самыми обычными людьми, которые лишь умерли не совсем обычной смертью. Они погибли в автомобильной катастрофе по пути домой из паба, когда Мэтью было пять лет. В тот вечер за ним и его сестрой Мирандой присматривали бабушка с дедушкой. Когда полицейский уехал и трагическое известие проникло в сознание стариков, они поняли, что им придется самим воспитывать двух осиротевших детей.

Мэтью не нравилось жить с бабушкой и дедушкой. Они были очень, очень, очень старыми: ему шестьдесят пять, ей шестьдесят три. Их смущало почти все, что делал Мэтью. Он врал им даже чаще, чем нам. (Потому что с нами он знал, что всегда есть шанс, и не такой уж маленький шанс, что мы выведем его на чистую воду. Тогда как в случае с бабушкой и дедушкой любое вранье сходило ему с рук.) Его ложь могла быть как бессмысленно мелкой, так и безумно огромной. Мэтью вечно придумывал новые слова, глупые слова, дурацкие слова и говорил деду с бабкой, что это моднейший жаргон. Школьные каникулы у него всегда начинались на несколько дней раньше, а заканчивались на целую неделю позже. Но больше всего впечатляло, как Мэтью вытягивал из них деньги. Он говорил, что это раз плюнуть, потому что бабка с дедом чувствуют себя виноватыми, оттого что они живы, а его молодые родители умерли. Он говорил, что они отчаянно пытаются компенсировать ему то, что он никогда не играл с родителями в футбол, не прыгал и не лазал по деревьям.