Песни мертвого сновидца. Тератограф - [29]

— А теперь, мой ангел, ты должна упасть.

По этому сигналу она начинает трястись внутри ящика. Наконец, качнувшись, падает вперед. В последний момент я хватаю ее за шею рукой и останавливаю негнущееся тело за пару дюймов до того, как оно ударилось бы об пол. В ее прическе не потревожен ни единый локон, усыпанная драгоценностями тиара крепко держится на голове. Звучат аплодисменты, пока я ставлю свою длинноногую и длиннорукую ассистентку в вертикальное положение.

А вот теперь представление начинается по-настоящему — целый набор месмерических трюков с небольшой толикой магии. Я помещаю негнущееся, загипнотизированное тело сомнамбулы горизонтально между двумя стульями и прошу какого-нибудь толстяка из публики подойти и сесть на нее. Мужчина соглашается с превеликой радостью. Потом я приказываю сомнамбуле стать нечеловечески гибкой, чтобы я мог поместить ее в невероятно маленькую коробку. Но ассистентка недостаточно податлива и помещается в ящик лишь наполовину. Тогда я сообщаю зрителям, что должен сломать ей шею и другие кости, чтобы затолкнуть внутрь все тело. Наблюдатели напряжены, ожидая развязки, а я умоляю их сохранять присутствие духа, хотя они и могут увидеть, как вокруг краев крышки проступает кровь, когда я закрываю ящик. Они в восторге, когда девушка медленно поднимается на ноги, невредимая и незапятнанная. (Тем не менее, как и любая толпа на представлении, где есть или может быть элемент риска, втайне они желают, чтобы какой-то трюк пошел не по плану.) Затем наступает очередь «человеческой куклы вуду», когда я втыкаю длинные иглы в плоть помощницы, а она не морщится и даже звука не издает. Мы выполняем еще пару обязательных фокусов, отрицая смерть и боль, а потом переходим к трюкам с памятью. В одном из них я прошу всех в зале быстро выкрикнуть их полное имя и дату рождения. Потом приказываю сомнамбуле повторить эту информацию по просьбе случайно выбранных людей из публики. Она называет правильно имена — разумеется, зрители изумлены и сбиты с толку, — но вот все даты не из прошлого, а будущего. Некоторые дни и годы, цифры, которые она произносит равнодушным, механическим голосом, отстоят довольно далеко от настоящего, другие же находятся подозрительно близко. Я удивляюсь тому, как ведет себя моя сомнамбула, и объясняю зрителям, что обычно предсказание судьбы в представление не входит. Извиняюсь за столь прискорбную демонстрацию предвидения и обещаю, что они будут вознаграждены невероятным финалом, дабы отвлечь мысли зрителей от мрачных предчувствий. В такую минуту вполне был бы уместен даже глас небесных труб.

По моему сигналу ассистентка переходит в самый центр сцены. Здесь она встает, раздвинув ноги так, чтобы нижней частью тела образовать перевернутую букву V. Еще сигнал — и она поднимает руки, раскидывает их, как крылья, растягивает до предела. По финальному сигналу она поднимает склоненную до того голову, пока шея не напоминает переплетенную жилами мускулов колонну, а глаза не сверкают, воззрившись на зрителей. И в то же самое время публика столь же пристально смотрит на нее.

— А теперь, — предупреждаю я собравшихся, — должна быть абсолютная тишина. Это значит, что никто не кашляет, не сопит и не зевает.

Неразумное условие, как может показаться, но они с удовольствием подчиняются. Они безмолвны, как могила самоуверенности.

— Леди и джентльмены, — продолжаю я, — сейчас вы увидите нечто такое, что не нуждается в представлении или многословной преамбуле. Моя ассистентка сейчас находится в самом глубоком трансе из возможных, и каждая частичка ее естества невероятно чувствительна к моей воле. По моей команде она начнет невероятную метаморфозу, в ходе которой откроется то, о чем некоторые из вас помышляли, но что никто даже не осмеливался увидеть. Ни слова больше. Дорогая моя, можешь начинать изменение формы, твое имя Серафим.

И вот она стоит — руки, ноги, высоко поднятая голова — пятиконечная сомнамбула: звезда.

— Вы уже видите, как она светится, — говорю я публике. — Она начинает расцветать. Начинает пылать. А теперь сверкает так, что почти исчезает в сиянии, — она раскалена сверхъестественным пламенем до самого края смертного существования. Но никакой агонии нет, больно лишь глазам.

Никто в зале не щурится, разумеется, ведь лучи, расходящиеся от ее тела — этот лабиринт света! — это лучи грез без физических свойств.

— Не отводите глаз, — кричу я, указывая на ассистентку, чей костюм с блестками превратился в легкий, словно паутина, саван, парящий вокруг ее силуэта. — Вы видите белоснежные крылья, вырвавшиеся из ее плеч? Разве ее материальная оболочка не утратила всю чувственность и не превратилась в небесную икону? Разве она сейчас не квинтэссенция неземной бесплотности — ангельский светоч пред звериным обликом человека?

Но я не могу долго удерживать это состояние. Прямо на глазах зрителей свет меркнет, затухает с каждой секундой, и ассистентка вновь возвращается в свое земное воплощение. Я истощен. Что еще хуже, все наши старания, кажется, пропали втуне, так как публика отвечает на зрелище лишь равнодушными, небрежными аплодисментами. Я не могу поверить, но финал провалился. Они не поняли. Притворная смерть и фальшивая боль понравились им гораздо сильнее. Вот что их очаровывает. Какая мерзость! Убогая мерзость. Что же, веселитесь, пока можете, олухи. Представление еще не закончилось.