Песни каторги - [30]

Буду милого любить.

Ведь сердечку очень больно

Через злато слезы лить!»…

Песня тоже нравится из-за припева. И помню одного паренька, — он попался за какой-то глупый грабеж, — как он пел это «тяга, тяга, тяга, тяга!» Всем существом своим пел.

Раскраснелся весь, глаза горят, на лице «полное удовольствие»: словно и впрямь видит знакомую, родную картину.

Очень принято и тоже чаще других поется сентиментальная песня:

Звездочка моя ночная,

Зачем до полночи горишь?

Король, король, о чем вздыхаешь,

Со страхом речи говоришь?

 «Красавица моя драгая,

Да полюби-ка ты меня;

Со сбруей, сбруей золотой

Дарю тебе коня».

 — Не надо мне твоей златницы,

 Не нужен мне твой добрый конь. —

Отдай, отдай коня царице,

Жене прелестной дорогой.

А мне, мне, красной ты девице,

Верни души моей покой…

 Король, с женою расставаясь,

Детей к благословенью звал:

 «Прощай, жена, прощайте, дети!

Едва от слез он им сказал, —

Живите в дружеском совете,

Как Сам Господь вам указал,

Не мстите злом за зло в ответе,

Платите добротой!» — сказал…

Эта сентиментальная песня про короля, кинувшего свое королевство из-за любимой девушки, поется с большим чувством.

Но все эти песни поются только молодой каторгой, — и вызывают негодование стариков:

— Ишь, черти! Чему обрадовались!

Особенно, помнится, разбесила одного старика песня про девицу, которая «гусей домой гнала». Припев «тяга, тяга» приводил его прямо в остервенение.

— Начальству жалиться буду! Покоя не даете, черти! —

орал он. А это угроза на каторге не обычная.

— Да почему ж тебе, дедушка, так эта песня досадила? —

спрашиваю.

— А то, что не к чему ее играть.

И, помолчав, добавил:

— Бередит. Тфу!

Бог весть, какие воспоминания бередили в душе старого

бродяги эти знакомые слова: «тяга, тяга» {Так в деревне сзывают гусей.}.

Из специально тюремных песен из Сибири на Сахалин пришли немногие. Если в тюрьме есть 5–6 старых «еще сибирских» бродяг, они под вечерок сойдутся, поговорят о «привольном сибирском житье»:

«Сибирь-матушка благая, земля там злая, а народ бешеный!»

И затянут под наплывом нахлынувших воспоминаний любимую бродяжескую: «Милосердные наши батюшки», — я приводил эту песню в статье: «Каторжный театр». Поют, и вспоминается им свобода, беспредельная тайга, «саватейки», бешеный, но добрый сибирский народ. А сахалинская каторга, не знающая ни Сибири, ни ее отношений к каторге, смеется над ними, над их воспоминаниями, над их песней.

— Нешто это возможно, чтоб чалдон (по-нашему обыватель) был к варнаку добрый! Ни в жисть не поверю! — говорил мне один, — да и не один, — «сахалинец».

Есть еще излюбленная «сибирская» песня, которую время от времени затягивает каторга:

«Вслед за буйными ветрами,

Бог защитник — мой покров,

В тундрах нет зеленой тени,

Нет ни солнца ни зари,

Вдруг являются, как тени,

По утесам дикари.

От Ангары к устью моря

Вижу дикие скалы, —

Вдруг являются, как тени,

По утесам дикари.

Дикари, скорей, толпою

С гор неситеся ко мне, —

Помиритеся со мною:

Я — ваш брат, — боюсь людей»…

Когда эту песню, рожденную в Якутской области, поет каторга, — от песни веет какою-то мрачною, могучею силой.

Сколько раз я жалел, что не могу записать мотивов этих песен!

Интересно было бы записать напев и этой, когда-то любимой, а теперь умирающей каторжной песни:

«Идет он усталый, и цепи гремят,

Закованы руки и ноги.

Покойный и грустный он взгляд устремил

По долгой, пустынной дороге…

Полдневное солнце бесщадно палит,

Дышать ему трудно от боли,

И каплет по капле горячая кровь

Из ран растравленных цепями…»

Эта песня — отголосок теперь упраздняемых «этапов».

И пела мне каторга свою страшную песнь, которую я назвал бы «гимном каторги». Что за заунывный, как стон осеннего ветра, мотив. Всю душу истомившуюся вложила каторга в этот напев. И когда вы слышите эту песню, вы слышите душу каторги.

«Посреди палат каменных, ты подай, подай!

Ты подай весточку в Москву каменную,

В Москву каменну, белокаменну…

Ты воспой, воспой, жавороночек,

Ты воспой, воспой! Ты воспой, воспой

Про ту горькую да неволюшку.

Кабы весть подать да отцу рассказать

Про то, что со мною случилося

На чужой на той сторонушке…

Я не вор ведь был, не убивец,

Но послали меня, добра молодца, —

Попроведать каторги, распроклятой долюшки.

На чужой на той сторонушке

Больно тяжко ведь жить!

Эх, невеста моя!.. А ты, матушка!

Позабыла меня, словно сгинул я.

Но ведь будет пора, — и вернусь снова я,

За все беды и зло уж я вам отплачу, —

Будет время, вернусь…

Ты о том подай, жавороночек,

Подай весточку, — ты подай, подай!..»

Мне пели ее в тюрьме под вечер, после поверки. Пели все.

Здоровый парень, сидя на нарах и глядя куда-то вверх, покрывал хор своим заливным тенором и уныло выводил про жавороночка, пел про обиду и месть, словно мечтал вслух. А из темных углов неслось это надрывающее душу:

— Ты подай, подай…

Унылое, безнадежное. Горло себе перерезать можно, слушая такое пение.

Но все эти песни, в Сибири рожденные, на Сахалин привезенные, как я уже говорил, не любит каторга. Они «бередят». И если уж петь, — она предпочитает другие, — «веселые». Их нельзя передать в печати. И что это за песни! Это даже не цинизм… Это совсем уж черт знает что: бессмысленнейший набор слов, из сочетания которых выходит что-то похожее на неприличные слова.