Песни и стихи. Том 1 - [41]

Я ведь нынче занимаюсь и борьбой, и боксом.

Не имею больше я на счёт на свой сомнений,

Все вдруг стали очень вежливы со мной… и тренер.

Я РАЗЗУДИЛ ПЛЕЧО

Я раззудил плечо — трибуны замерли,

Молчанье в ожидании храня.

Эх, что мне мой соперник —

Джонс ли, Крамер ли?

Рекорд уже в кармане у меня.

Замётано, заказано, заколото,

Мне кажется, я следом полечу.

Но мне нельзя, ведь я — метатель молота.

Приказано метать — и я мечу.

Эх, жаль, что я мечу его в Италии,

Я б дома кинул молот без труда.

Ужасно далеко, куда подалее,

И лучше, если б враз и навсегда.

Я против восхищения повального,

И я надеюсь, года не пройдёт,

Я все же зашвырну в такую даль его,

Что и судья с ищейкой не найдёт.

И вот сейчас кругом корреспонденты бесятся.

— Мне помогли, — им отвечаю я,—

Подняться по крутой спортивной лестнице

Мой коллектив, мой тренер и моя семья.

КОММЕНТАТОР ИЗ СВОЕЙ КАБИНЫ

Комментатор из своей кабины

Кроет нас для красного словца.

Но недаром клуб «Фиорентина»

Предлагал мильон за Бышевца.

Что ж, Пеле как Пеле,—

Объясняю Зине я.

Ест Пеле крем-брюле

Вместе с Жаэрзинья.

Муром занялась прокуратура.

Что ему? Реклама — он и рад.

Здесь бы Мур не выбрался из МУРа,

Если б был у нас чемпионат.

Я сижу на нуле,

Дрянь купил жене и рад,

А у Пеле «Шевроле»

В Рио-де-Жанейро.

Может, не считает и до ста он,

Но могу сказать без лишних слов:

Был бы глаз второй бы у Тастао,

Он вдвое больше б забивал голов.

Ну что ж, Пеле как Пеле,—

Объясняю Зине я.

Ест Пеле крем-брюле

Вместе с Жаэрзинья.

Я сижу на нуле.

Дрянь купил жене и рад.

А у Пеле «Шевроле»

В Рио-де-Жанейро.

ДА, СЕГОДНЯ Я В УДАРЕ

Льву Яшину

Да, сегодня я в ударе, не иначе,

Надрываются в восторге москвичи,

А я спокойно прерываю передачи

И вытаскиваю мёртвые мячи.

Вот судья противнику пенальти назначает,

Репортёры тучею кишат у тех ворот,

Лишь один упрямо за моей спиной скучает,

Он сегодня славно отдохнёт.

Извиняюсь, вот мне бьют головой,

Я касаюсь, подают угловой.

Бьёт десятый. Дело в том, что своим сухим листом

Размочить он может счёт нулевой.

Мяч в моих руках, с ума трибуны сходят,

Хоть десятый его ловко завернул.

У меня давно такие не проходят,

Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул.

Обернулся, слышу голос из-за фотокамер:

Извини, но ты мне, парень, снимок запорол.

Что тебе — ну лишний раз потрогать мяч руками.

Ну а я бы снял красивый гол.

Я хотел его послать — не пришлось:

Еле-еле мяч достать удалось.

Но едва успел привстать, слышу снова: «Ну вот, опять,

Всё б ловить тебе, хватать, не дал снять».

Я, товарищ дорогой, всё понимаю,

Но культурно вас прошу, подите прочь!

Да, вам лучше, если хуже я играю,

Но поверьте, я не в силах вам помочь.

Ну вот — летит девятый номер с пушечным ударом,

Репортёр бормочет: «Слушай, дай ему забить!

Я бы всю семью твою всю жизнь снимал'задаром».

Чуть не плачет парень, как мне быть.

Это всё-таки футбол, — говорю.

Нож по сердцу каждый гол вратарю.

Так я ж тебе, как вратарю, лучший снимок подарю,

Пропусти, а я отблагодарю.

Гнусь, как ветка, от напора репортёра,

Неуверенно иду на перехват.

Попрошу-ка потихонечку партнёров,

Чтоб они ему разбили аппарат.

Ну а он всё ноет: «Это ж, друг, бесчеловечно,

Ты, конечно, можешь взять, но только извини,

Это лишь момент, а фотография навечно.

Ану, не шевелись, потяни».

Пятый номер двадцать два знаменит,

Не бежит он, а едва семенит.

В правый угол мяч, звеня,

Значит, в левый от меня,

Залетает и нахально лежит.

В этом тайме мы играли против ветра,

Так что я не мог поделать ничего.

Снимок дома у меня — два на три метра —

Как свидетельство позора моего.

Проклинаю миг, когда фотографу потрафил,

Ведь теперь я думаю, когда беру мячи,

Сколько ж мной испорчено прекрасных фотографий,

Стыд меня терзает, хоть кричи.

Искуситель, змей, палач, как мне жить?

Так и тянет каждый мяч пропустить.

Я весь матч борюсь с собой, видно, жребий мой такой.

Так, спокойно, подают угловой.

МАРАФОН

Я бегу, бегу, бегу, бегу, бегу, бегу, бегу…

Топчу, скользя, по гаревой дорожке.

Мне есть нельзя, мне пить нельзя,

Мне спать нельзя ни крошки.

А, может, я как раз гулять хочу у Гурьева Тимошки,

Так нет, бегу, бегу, топчу по гаревой дорожке.

А гвинеец Сэм Брук обошёл меня на круг,

А ещё вчера все вокруг мне говорили: Сэм — друг,

Сэм — наш, говорили, гвинейский друг.

Друг-гвинеец так и прёт, всё больше отставанье.

Но я надеюсь, что придёт второе мне дыханье.

Потом я третье за ним ищу, потом четвёртое дыханье…

Ну, а на пятом я, конечно, сокращу с гвинейцем расстояние.

И вообще, тоже мне, хорош друг, гляди, обошёл меня на

круг.

А ещё вчера все вокруг мне говорили: Сэм — друг,

Сэм — наш, говорили, гвинейский друг.

Гвоздь программы марафон, а градусов все тридцать.

Но к жаре привыкший он, вот он и мастерится.

Я бы, между прочим, поглядел бы на него,

Когда бы минус тридцать.

Ну, а теперь, конечно, достань его… Осталось материться.

И вообще, тоже мне, хорош друг, гляди, что делает —

обошёл на третий круг.

Нужен мне такой друг, как его — даже забыл — Сэм Брук,

Сэм, наш гвинейский друг.

ПРЫЖКИ И ГРИМАСЫ

Разбег, толчок — и стыдно подниматься.

Во рту опилки, слёзы из-под век.

На рубеже заветном «два-двенадцать»

Мне планка преградила путь наверх.

Я признаюсь вам, как на духу:

Этот спор мой последний каприз,

Что мне в нём — только миг наверху